И не только о нем... - [57]

Решили — нас разъединили. Позвонили снова. Трубка снова была брошена.

Что это могло означать? Неужели — смерть?

Сразу же позвонили на его кафедру. Трубку, как всегда, взяла его секретарша.

— Кира Михайловна, что случилось? Звоним Борису Ильичу, Евгения Борисовна молча вешает трубку.

Пауза.

— Александр Петрович… Людмила Яковлевна… Больше туда не звоните. Вы меня слышите? Не звоните.

— Слышу, — сказал я. — До свидания.

…Недавно оперированного, еще не вставшего на ноги больного спустили вниз, к ждущей у подъезда карете, и отвезли на Лубянку.

…Спустя несколько месяцев, вечером, пришли за Евгенией Борисовной.

Дома был десятилетний Витя. Старший сын Феликс с невесткой в театре, во МХАТе, смотрели Диккенса…

Начался обыск. Евгения Борисовна сидела в спальне, молчала. Когда пришедшие сообщили ей, что часть квартиры будет опечатана, решительно потребовала: «Перенесите в столовую рояль, моя невестка по профессии пианистка, рояль будет ей нужен». Тон ее был настолько категоричен, что тут же начали передвигать рояль. Она сказала: «Учтите, что, пока не вернутся сын с женою, они в театре, я никуда отсюда не двинусь, я должна оставить им десятилетнего Витю». Ее условия были молча приняты. Они ждали. Вернулись из театра старший сын с женой. Тотчас же все поняли. Прощаясь, Евгения Борисовна каким-то молниеносным движением успела передать невестке книжку в сберкассу, находящуюся у них в доме. Поэтому утром в сберкассе, куда еще не успели сообщить о ночном аресте, а доверенность была уже предусмотрительно сделана заранее, родные получили какую-то сумму денег, которые им были так необходимы для существования.

По рассказам невестки, Евгения Борисовна за все эти драматические минуты не проронила слезинки, была сдержанна и внутренне собранна, и даже пришедшие за нею не могли этого не ощутить. Все, что было описано при ее аресте, было конфисковано после ее осуждения…

МИХАИЛ ИЛЬИЧ РОММ снимал на «Мосфильме» по моему сценарию двухсерийную эпопею — «Адмирал Ушаков» и «Корабли штурмуют бастионы».

В эти труднейшие годы жизнь и работа свели меня с одним из крупнейших наших кинорежиссеров и личностью во всех смыслах замечательной.

Михаил Ильич — это череда знаменитых картин, в их числе такие, как «Пышка» по Мопассану, «Мечта», как «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году», как «Улица Данте» и «Девять дней одного года», как документальная лента «Обыкновенный фашизм»…

Ромм снимал фильм в двух сериях.

Две серии — это было тогда настрого запрещено. Говорили вполголоса в кулуарах, будто бы запрет возник из-за того, что Сталину было утомительно смотреть «длинный кинематограф», и будто бы он выразил министру кинематографии И. Г. Большакову по этому поводу свое неудовольствие.

Но вот беда — нам с Михаилом Ильичом никак нельзя было уложиться в одну серию: в сценарии взят громадный и важный отрезок исторического времени, и Черное море, и Средиземное, действие и при Екатерине, и при Павле, и даже при Александре, и Турция, и Великобритания, и Рим, и Греция. Художественный совет министерства (он был создан по инициативе Сталина, раздраженного несколькими неугодными ему картинами, тотчас же раскритикованными соответствующими постановлениями) не позволил делать две серии, несмотря на все высказанные нами и Михаилом Ильичом упорные возражения. Голосование за одну серию было, как теперь принято говорить, «однозначным». Мы были в полном отчаянии. Министр после конца заседания подошел к нам, прощаясь, и, понизив голос, сказал:

— Напишите письмо Сталину. — И еще тише добавил: — Покороче.

После нашего поражения, так через недельку, секретарь министра позвонил, сказал, что соединяет с Большаковым.

— Товарищ Штейн, — сказал министр. — Письмо передано. До свидания.

Я уехал в Кисловодск, сокращать и портить сценарий.

Приехал туда знакомый кинорежиссер, сообщил невеселую весть. Все двухсерийные сценарии порублены, никакие доводы во внимание не принимаются.

А еще через два дня пришла «молния»:

«Разрешены две серии. Ромм».

Позже, в Москве, одержавший победу министр сказал мне по секрету: ему было ранее известно, что Сталин прочитал в той же ленинградской «Звезде» мою пьесу «Флаг адмирала», на основе которой был написан сценарий, пьеса понравилась, отсюда и дальновидный совет И. Г. Большакова — написать письмо.

Так что даже и тогда не было правил без исключения.

Торжествующие, мы с Михаилом Ильичом, после трех месяцев напряженного труда, представили снова художественному совету сценарий — но уже режиссерский и, конечно, в двух сериях.

Кто-то из неосведомленных членов совета сразу же выразил свое, мало сказать, недоумение:

— Товарищи, признаться, я и не знаю, как расценить поведение автора и режиссера. Мы ведь единогласно проголосовали за одну серию! Что же это — вызов всем нам или демонстрация?

Тут председательствующий налил себе боржоми, отпил глоток и, постучав карандашом по столу, негромко, но внушительно сказал:

— Вопрос о двух сериях с обсуждения снимается. Какие будут замечания по существу?

И после небольшого замешательства члены художественного совета стали высказываться по существу.

НАЧАЛИСЬ СЪЕМКИ. Я жил тогда на улице Немировича-Данченко, в центре, а Михаил Ильич в Замоскворечье, на Большой Полянке. Тем не менее, начав снимать фильм на «Мосфильме», на Потылихе, он не однажды делал крюк, заезжая к автору перед съемкой очередной сцены проверить еще разок текст, что-нибудь поправить, что-то добавить или убавить — вот какие были идиллические времена мира, дружбы и согласия драматурга и режиссера…