И не только о нем... - [40]

Сотрудники и семьи выехали тем же поездом…

ПОЛКОВНИК ЛУКИН неотступно находился при Борисе Ильиче. Следил за его состоянием, душевным и физическим.

Збарский не смыкал глаз, ночь была бессонная.

Для того чтобы войти в вагон, где покоился Ленин, нужно обязательно остановить состав — вход был только снаружи. Вагон надежно оборудован специальными установками для сохранения оптимального микроклимата. Каждый толчок на стыках рельсов отражался на лице Бориса Ильича. Впервые, через шесть часов после выезда, он согласился на предложение Лукина остановить поезд.

Дали команду. Поезд замер на глухом полустанке. Борис Ильич вышел на перрон и вошел в ленинский вагон.

Проверив действие специальных амортизаторов и установок для нужного микроклимата и убедившись, что ничего не нарушено и все благополучно, он благодарно взглянул на Лукина и, вынув из бокового кармана документ, улыбаясь, сказал:

— Пропуск действителен круглые сутки.

Поезд отправился по назначению.

Таких остановок за всю дорогу было три или четыре.

Тюмень встретила понятным волнением, беспокойством, со всем радушием.

Повезли смотреть фундаментальное здание дореволюционной постройки, бывшее реальное училище. Борис Ильич и сотрудники тщательно обследовали помещения, предназначенные для лаборатории, осмотрели бывший актовый зал.

Решено было — все сотрудники с семьями будут жить здесь же, в училище.

Борис Ильич поселился с семьей на втором этаже.

Через двенадцать часов пост номер один занял свою вахту. Так же, как и в Москве, менялся почетный караул. Только весь церемониал проходил в стенах училища, улица и город про это не знали.

В свободное время все приехавшие сотрудники и ученые начали работать в свободное от лаборатории время каждый по своему профилю, жены-врачи пошли в городскую больницу, в госпитали, осенью сам Борис Ильич неожиданно принял решение — преподавать математику в школе, где уже учился его сын Феликс. Стал преподавать, делал это, как всегда, увлеченно, завоевал уважение и симпатии учащихся, и школьники ходили на его уроки, совершенно не представляя, кто и откуда взялся этот человек, учитель и учитель, больше они ничего об этом не ведали.

Здесь, в Тюмени, Евгения Борисовна родила еще одного сына, Виктора.

Борису Ильичу было пятьдесят семь лет, Евгении Борисовне — сорок два, ровесница века. Поздний ребенок, и поэтому с ним неустанно возились, очень за него боялись, хотя он развивался совершенно нормально.

Феликс, которого в школе, а затем и дома стали звать Левой, прекрасно рисовал, прославился сначала на городской выставке в Тюмени, а затем, в числе других, и его работа была послана в Москву на всесоюзную выставку, и, к радости родителей и школы, пришел из Москвы диплом с присвоением первой премии за школьный рисунок мальчика из Тюмени по фамилии Збарский.

Вечерами все собирались в одной из пустых аудиторий слушать сводки Информбюро, все сотрудники, все жены, курсанты из состава почетного караула.

Расходились молча, с печалью и надеждой…

Через год Борис Ильич был вызван для доклада в Москву.

ЖАРКИМ И ГОРЬКИМ ИЮЛЬСКИМ ЛЕТОМ СОРОК ВТОРОГО ГОДА я был вызван в Москву для вручения мне ордена Красной Звезды. Церемония происходила в Кремле, вручал ордена сам М. И. Калинин, и можно представить радостное волнение, с каким я сел в «Дуглас», перелетавший через линию фронта. К тому же не мог подавить суетного тщеславия, что оказался в числе первых ленинградских литераторов, удостоенных пока, в первый год войны, нечастой воинской награды.

В Москве меня ждало еще одно приятное обстоятельство — генерал П. И. Мусьяков, редактор газеты «Красный Флот», в целях поощрения «блокадного корреспондента» предложил, пока я буду в Москве «отписываться» (за мною были два «подвала» о воинах Балтики на сухопутье), вызвать в столицу на несколько дней из эвакуации и мою жену: она вместе с шестилетней дочерью Татьяной была эвакуирована в Пермь с эшелоном ленинградских детей и, будучи по профессии художником, работала по специальности в газете Морского авиационно-технического училища, сокращенно МАТУ. Естественно, мы не виделись с начала войны…

Благополучно приземлился в Москве, где ждал еще один сюрприз. Из Полярного, с действующего Северного Флота был срочно вызван в Москву, в редакцию газеты «Красный Флот», Юрий Павлович Герман.

Мы очень близко дружили с ним, война нас разлучила…

Нам помогли снять номер в гостинице, и мы тут же, памятуя о нашей с ним переписке по военно-полевой почте, придумали для «Красного Флота» переписку двух летчиков, ленинградского и североморского, мы знали хорошо: я — ленинградских, он — североморских, — и написали рассказ, веселый, забавный, именно потому, что время было вовсе не веселое. Рассказ был напечатан сразу же в «Красном Флоте».

Приехала жена. Вернувшись с нею с вокзала, столкнулся в вестибюле гостиницы с другим ее постояльцем, очень известным тогда автором пьесы «Интервенция» Львом Славиным, моим недавним соседом по номеру в другой гостинице, ленинградской «Астории», мы познакомились с ним, москвичом, там, в блокадном Ленинграде, в кульминацию боев за город Ленина. Он был корреспондентом «Красной звезды» вместе с жившим тут же, в «Астории», Михаилом Светловым. Мы обрадовались новому, теперь уже московскому, свиданию. Лев Славин тоже приехал «отписаться», чтобы затем вернуться в войска — уже шло тяжелое оборонительное сражение за Кавказ.