И не только о нем... - [38]

Впрочем, новый неожиданный поворот не помешал ей, вернувшись из больницы домой, вернуть и свое обычное выражение лица, скучно бродить по комнатам и с тоскою поглядывать в окно. Хотя из окна открывался вид, захватывающий своей красотой — Кремль, колокольня Ивана Великого, изгиб Москвы-реки, гости, приходившие к ним, неизменно восторгались пейзажем, — она кивала им с полным равнодушием.

Такою уж она была, и с этим ничего нельзя было поделать.

В конце, помнится, этого года мы с Юрием Павловичем Германом отправились в Москву по своим литературным делам. Нас обоих уже коснулся своим совиным крылом этот год: Германа обвинили публично в молодежной газете «Смена», что он покровительствовал «ныне расстрелянному террористу, одному из руководителей РАППа Ивану Макарьеву», более того, посвятил ему, Макарьеву, свой роман «Наши знакомые». Я, ответственный редактор журнала «Искусство и жизнь», был обвинен в том, что журнал «не вел борьбы с врагами народа», и редакционная заметка об этом в разделе «Из последней почты», уже не в молодежной газете, а в самой «Ленинградской правде», требовала «присмотреться к политической физиономии журнала «Искусство и жизнь» и его редактора А. Штейна»…

Формулировки для того времени были более чем неприятные.

Так что, думаю, можно представить наше с Германом тогдашнее умонастроение.

(Замечу: «расстрелянный террорист Иван Макарьев» потом, к счастью, оказался живым и возвратившимся в Москву после Двадцатого съезда, жил некоторое время на даче у Юрия Павловича Германа, помню и его выступление на партийном собрании писателей в Центральном Доме литераторов, где он рассказывал, чем был для него тридцать седьмой год…)

Вечером в вестибюле гостиницы «Метрополь», где мы с Юрием Павловичем остановились, столкнулись с белорусским писателем, мы его знали, познакомились недавно в Колонном зале Дома союзов на Первом съезде писателей. Он бросился к нам, будучи явно необычайно взволнованным, позвал зайти к нему в номер сейчас же.

Рассказ был короток. Но мы — онемели.

Только что закончился Пленум ЦК.

На этом пленуме делал доклад А. Жданов.

Он говорил «об избиении партийных кадров».

Сталин сидел в президиуме.

После ждановского доклада он поднялся, неторопливой походкой прошел к сидящему в зале Ежову, остановился, вгляделся в его застывшее, посеревшее лицо и показал на него указательным пальцем:

— Вот человек, который избивал партийные кадры.

Так сказал Сталин.

И Ежов исчез. Вскоре. Навсегда.

И мы с Германом слушали затаив дыхание, и облегченно вздыхали, и были счастливы, что наконец-то дошел до Сталина весь ужас и кошмар тридцать седьмого года.

Боже, как мы были счастливы тогда! Значит, правда есть? Значит, Сталин не знал? Значит, можно объяснить необъяснимое?

Как же мы были простодушны! Как наивны! Как слепы!

Да разве только мы?

А командармы, которые были убиты не Ежовым, а уже Берией? А легендарные военачальники, прославленные герои гражданской войны, — перелистайте страницы Военной энциклопедии, страницы Энциклопедии гражданской войны, вышедшие в совсем недавние, в брежневские, времена, — ведь это мартиролог, причем стыдливый, в котором робко обозначены даты рождения и даты, одинаковые даты смерти — 1937—1939, — и ни слова о том, что они явились жертвами казней, они, чьим талантом, смелости, убежденности, преданности безграничной обязано было наше государство.

Мартиролог. Слово греческого происхождения от слов — свидетель, мученик. Это слово имеет два значения: сборник религиозных повествований о христианских мучениках, вид духовной литературы, распространенной в средние века, и — перечень пережитых кем-либо страданий, преследований…

Как это слово подходит к мученикам двадцатого века, жертвам патологической злобы, патологической зависти к талантам, к духовной самостоятельности, к чужой славе.

Перечитайте сегодня, с высоты прожитого, испытанного, пережитого, переосмысленного краткий курс истории партии, одобренный Сталиным, сданный в набор 8 октября 1938 года, подписанный к печати 14—19 октября 1938 года в издательстве «Правда» тиражом полтора миллиона экземпляров…

Вот что написано про тех, кого Ленин считал своими верными соратниками, при всех их частных ошибках и заблуждениях, про подпольщиков, большевиков, отбывавших каторги и ссылки, с кем был Ленин и до Октября, и в дни Октябрьского штурма, и все годы Советской власти.

Вслушайтесь в интонацию этих формул, которые и тогда звучали страшно, и не хотелось верить, и не могли не верить, потому что нельзя было не верить самой партии, и действовали магический гипноз и ослеплявшие людей автоматические догматы послушного мышления.

Нечеловеческая ярость звучит в каждой формулировке, в каждой фразе, в каждой запятой:

«Эти белогвардейские козявки забыли, что хозяином Советской страны является советский народ, а господа рыковы, бухарины, зиновьевы, каменевы являются лишь временно состоящими на службе у государства, которое в любую минуту может выкинуть их из своих канцелярий как ничтожный хлам.

Эти ничтожные лакеи фашистов забыли, что стоит Советской власти шевельнуть пальцем, чтобы от них не осталось и следа.