И не только о нем... - [26]

Пост номер один — так назывался караул, который несли кремлевские курсанты.

Первые часовые встали на помост около спящего Ленина на Красной площади в 16 часов 27 января 1924 года, когда под залпы артиллерии, плач тысяч гудков и сирен вся страна, весь международный пролетариат на пять минут приостановили работу. Тогда и заступили на передовую вахту кремлевские курсанты.

Часовые в парадной форме с тех минут и держат караул у Мавзолея, сначала деревянного, а потом из гранита и мрамора, держат по сей день, сменяясь по бою Кремлевских курантов, под второй перезвон.

Осенью сорок первого года, из-за угрозы возможных налетов фашистской авиации, Мавзолей был закамуфлирован. Его скрывали под макетом двухэтажного фанерного дома с мансардой.

Перед парадом 7 ноября 1941 года макет был разобран.

Отгремели траурные залпы. Страна простилась с Лениным. Однако поток писем и телеграмм не уменьшался.

Просили, настаивали, приказывали. «Не закрывайте крышку гроба, дайте увидеть ленинские черты, ведь морозы, ведь ученые, неужели нельзя ничего сделать?»

Особенно настойчиво шли письма с периферии, с Урала, из Сибири, с Дальнего Востока…

Берут за сердце наивные формулировки. Вот одна из многих: «Не хороните Владимира Ильича. Необходимо, чтобы Ильич физически остался с нами».

Как раз в эти недели забил тревогу академик А. И. Абрикосов, как мы уже говорили, талантливо и смело проведший первоначальную операцию по сохранению. Этой операции помог мороз — а сейчас, уже в преддверии теплой погоды, необходимы были какие-то новые, экстренные акции…

26 февраля двадцать четвертого года, почти месяц спустя после похорон, была создана специальная правительственная комиссия, на нее возложена вся ответственность по наблюдению за состоянием бальзамирования Владимира Ильича Ленина и вся ответственность за своевременное принятие необходимых мер. В комиссии были народный комиссар здравоохранения, старый большевик, знаменитый Н. А. Семашко, известные профессора В. Н. Розанов и Б. С. Вейсброд. Спустя несколько дней комиссию пополнили анатом из Харькова, академик Украинской академии наук В. П. Воробьев и молодой биохимик Б. И. Збарский.

В комиссию тотчас же были переданы сотни писем и даже конкретных предложений со всех концов Союза… Как замечает Борис Ильич, подавляющее большинство предложений научно обоснованы не были…

Особенно живую и, прямо скажу, недружественную реакцию вызвало опубликованное в печати мнение А. И. Абрикосова, заявившего напрямую, что современная наука, увы, не обладает средством сохранения на сколько-нибудь продолжительное время.

В ответ на интервью сызнова посыпались письма в редакции газет, в правительство, в Центральный Комитет.

Дзержинский собрал ученых. В кратком вступительном слове сообщил: в комиссию по увековечению памяти В. И. Ленина переданы тысячи писем с одной просьбой — не предавать земле человека, с которым навсегда связана история государства, история человечества. Комиссия просит ученых сказать свое, в конце концов, решающее слово о возможностях этого при современном уровне нашей и мировой науки…

Не знаю, сохранилась ли стенограмма этого заседания, возможно, она исчезла при аресте Бориса Ильича, если она у него хранилась…

Дзержинский, предваряя совещание, сформулировал вопрос так:

— Дело идет о том, чтобы сохранить тело в таком виде, чтобы оно было доступно обозрению, и чтобы внешний вид тела и лица сохранил бы облик Владимира Ильича после своей кончины.

Борис Ильич рассказывал мне, как волновались, как нервничали, как неравнодушно отнеслись к поставленной перед ними проблеме ученые, как многие убежденно возражали: нет, нельзя, невозможно, исключено, история не знает подобных прецедентов, а взяться и потерпеть поражение — разве мыслимо? Сохранение, по их мнению, было обречено на неудачу по многим причинам и следствиям.

С огорчением констатировали — любой покамест известный нам способ не дает никакой уверенности, что есть возможность решить поставленную перед учеными задачу.

Этим волшебством пока никто не владел и не владеет.

Совещание не дало ничего позитивного.

Таких обсуждений было несколько, в общей сложности тринадцать.

Дзержинский на каждом совещании становился печальней и печальней.

Прощаясь на последней встрече с учеными, спросил Бориса Ильича:

— Значит, ничего не получится?

Збарский помолчал. И, посмотрев Дзержинскому в глаза, твердо сказал:

— Для меня этот вопрос не решен.

— Да? — с надеждой спросил Дзержинский.

— Да, — твердо ответил Збарский.

— И после того, что было сказано сегодня?

— И после того, — сказал Збарский.

— Когда мы встретимся?

— Если позволите, я вам позвоню.

Дзержинский помолчал. Молчал и Збарский.

— Жду звонка, — сказал, прощаясь, Дзержинский.

Попрощавшись, Борис Ильич хотел было поехать домой, на свою квартиру на Воронцовом Поле (какое чудесное типично московское имя было у нынешней улицы Обуха!), его ждали к обеду, однако раздумал, вскочил в трамвай, мчавшийся с неистовым звоном в сторону совсем противоположную, по Охотному ряду, по Петровке и по заснеженному бульварному кольцу. И не думал он, держась за поручень в переполненном вагоне, что его внезапное изменение в маршруте свяжет его навсегда с новым, пока еще деревянным сооружением на Красной площади у Кремлевской стены.