И не осталось никого - [3]
Бывали дни, когда мы встречались в кухне на шестидесятом за ланчем. Места за столиком хватало только на восьмерых. Если все было занято, то Джиму Джеккерсу приходилось есть сэндвич над раковиной и пытаться вести с нами беседу оттуда. Нам это было удобно — потому что если возникала нужда, то он мог передать ложку или пакетик с солью.
— Работать с геморройными людьми — сплошной геморрой, — сказал Том Мота, обращаясь к столу.
— Пошел ты в жопу, Том, — ответила Марсия.
Нам не давали покоя охотники за головами. Они донимали нас обещаниями более высоких должностей и жалований. Некоторые уходили, но большинство оставалось. Нас и здесь устраивали наши перспективы, и мы ничуть не хотели дополнительной докуки знакомства с новыми людьми. Нам и тут пришлось потратить какое-то время, чтобы начать чувствовать себя в своей тарелке. В первый день на работе имена влетают в одно ухо и вылетают в другое. Только-только вас представили какому-то типу с огненно-рыжей головой и белоснежной кожей, усыпанной веснушками, а перед вами уже чья-то новая физиономия, а потом еще. Пройдет несколько недель, и вы постепенно начнете связывать между собой лица и имена, а в один прекрасный день — шелк, и в мозгу навечно засело: того буйного рыжеволосого зовут Джим Джеккерс. Его уже не перепутаешь с Бенни Шассбургером, чье имя попадалось тебе в е-мейлах и распечатках, но ты пока еще не идентифицировал его с полноватым, пухлолицым евреем, у которого волосы жесткие как проволока и в мелкую кудряшку. Столько людей! Столько разных фигур, разного цвета волос, стилей моды.
Марсия Двайер носила прическу а-ля восьмидесятые. Она слушала жуткую музыку, ансамбли, из которых мы выросли еще в одиннадцатом классе. Некоторые из нас никогда не слышали о той музыке, которую она предпочитала, и вообще как ей могла нравиться такая какофония — уму непостижимо. Некоторые из нас вообще не любили музыку, другие предпочитали разговорное радио, а у довольно большого контингента приемники всегда были настроены на станцию «Олдис»[1]. Когда мы все разъезжались по домам, засыпали и город погружался в сумерки, в пустом офисе продолжала играть «Олдис». Представьте себе — только прямоугольник света в дверях. Веселенькая мелодия «Дрифтерс»[2] наполняет темноту ночи в два и в три часа, а где-то происходят убийства, заключают сделки наркодилеры, совершаются насилия. Кривая преступности шла вниз, но преступность как таковая еще не была изжита. По утрам наши любимые диджеи возвращались и ставили нам наши любимые ностальгические песни. Большинство из нас сначала выковыривали изюм, а потом уже съедали булочки.
Нас мучили въевшиеся в печенки яркие воспоминания о бесконечных скучных присутственных часах. Потом выдавался день, который проходил в идеальной гармонии с нашими проектами, членами семьи и коллегами, и мы поверить не могли, что нам за это еще и платят. Мы решали отметить это бутылочкой вина за обедом. Некоторым нравился какой-нибудь конкретный ресторан, тогда как другие растекались по городу, опробуя и исследуя. Таким образом, мы становились ежами и лисами[3]. Для Карен Ву было жизненно важно первой узнать о новом ресторане. Если кто-то называл новый ресторан, о котором она не знала, то можно было поставить последний доллар на то, что Карен в этот же вечер отправится туда, чтобы исследовать и опробовать. Придя на работу на следующее утро, она рассказывала тем, кто не владел знаниями, о новом ресторане — о новом ресторане, в котором она побывала, о том, какой он великолепный, и убеждала всех отправиться туда, Те, кто следовал рекомендации Карен, давал тот же совет тем, кто ее не слышал, и скоро все мы сталкивались друг с другом в этом новом ресторане. К тому времени Карен туда нельзя было заманить ни за какие коврижки.
В ранние времена сбалансированных бюджетов и необычайного подъема индекса НАЗДАК нам выдали тенниски из высококачественного хлопка с логотипом агентства, вышитым на левой стороне груди. Выдали по случаю какого-то мероприятия, и мы все надели их, исполненные корпоративной гордости. Но после мероприятия мы почти не надевали тенниски — не потому что перестали гордиться компанией, а потому что испытывали какое-то неприятное чувство, если нас видели в вещах, которые, как всем было известно, достались нам задаром. В конечном итоге наши портфели распухли от предложений НАЗДАК вкладывать деньги, и если нашим родителям была доступна одежда только из «Сеарс»[4], то мы могли покупать в «Брукс бразерс»[5] и в подачках задарма не нуждались. Мы жертвовали их в «Гудвил»[6], или мариновали у себя в шкафах, или косили в них газоны.
Несколько лет спустя Том Мота эксгумировал свою тенниску из бельевого ящика, что стоял у него под кроватью. Более вероятно, что он обнаружил ее, когда имущество семейства Мота делили по постановлению суда. Том заявился в ней на работу. В тот давний день, когда состоялось мероприятие, он, как и все мы, пришел в тенниске, но после этого в его жизни случились серьезные перемены, и мы решили: его явление в одежде, которой большинство из нас протирало машины, свидетельствует о том, что в голове у парня завелись тараканы. Материя у этих рубашек и в самом деле оказалась очень удобной. И на следующий день Том появился в той же тенниске. Мы стали задаваться вопросом: а где же он спит. На третий день мы начали беспокоиться по поводу того, принимает ли он душ. После того как Том целую неделю проходил в одной тенниске, мы решили, что от нее должно пованивать. Но он, должно быть, ее стирал, и мы представляли себе, как Том, голый по пояс, стоит перед автоматом в химчистке и смотрит, как эта рубашка вращается в барабане, потому что ему теперь запрещено возвращаться в его дом в Напервилле.
