И мы солдаты... - [7]

— Алешка, Илюш! — кричу я. Верные мои друзья тут как тут.

— Айда на кордон! Проверим, кто там прячется. Может, шпион какой-нибудь?

У Лешки сразу вытягивается лицо, и он начинает внимательно, слишком внимательно рассматривать мое ухо. Чего он там нашел?

Илюшка что-то мямлит. Конечно, не хочется рисковать жизнью, имея такую настоящую солдатскую зажигалку. Но мне терять нечего, и я говорю:

— Ну, как хотите, обойдусь без вас.

Иду быстро, не оглядываюсь. Неужели струсили? Слышу за собой торопливые шаги.

— Ванек, Ванек, подожди, и мы с тобой!

…Долго, крадучись ходим вокруг дома. По спине ползет неприятный холодок. От страха. Собственные лица в сумерках кажутся какими-то белесыми, безглазыми, совсем чужими.

— Может… домой? — шепчет Лешка.

Я грожу ему кулаком. Трус несчастный!

Илюшка молчит, как воды в рот набрал.

— Теперь надо в окно заглянуть! — говорю я.

— А кто заглянет? — шепчет опять Лешки.

— Чур, не я.

— Я.

Илюшка с Лешкой опять подсаживают меня, голова моя у самого окна, того самого, без стекла. А вдруг сейчас высунется рука и схватит меня за вихры. Мурашки побежали по спине.

— Ой, — не выдерживаю я и шарахаюсь от окна. В ту же минуту оказываюсь на земле.

Илюшка с Лешкой мчатся к лесу наперегонки. Бросили меня и удирают во все лопатки. Ну и храбрецы! Вдруг мне становится весело — страха как не бывало. Я снова у окна, подтягиваюсь на руках, вцепившись крепко за рамы, заглядываю в дом.

— Эй, — кричу я, — выходи, кто тут есть! Нас много! Мы тебя не боимся. — В ответ ни звука. В доме темно, пусто, холодно.

Я легко спрыгиваю вниз. Еще раз оглядываюсь на темные окна и не спеша по знакомой тропинке иду к опушке. У большого дуба стоят мои друзья.

— Пошли, — говорю я, великодушно не замечая их смущения. — Там никого нет.

5

Чуть свет мама будит меня:

— Вставай, сынок, вставай, надо до школы сходить в лес. Федюшка уже готов.

Ох, как не хочется слезать с теплой печки, нос высунуть из-под бараньего тулупа и то боязно. Изба к утру выстудилась, окна покрылись толстым слоем льда. Топим теперь экономно — только чтобы еду приготовить, дрова уже кончились, а зима в этом году стоит лютая.

До войны, когда папа был с нами, и зимы были другие. Может, оттого, что дома, в избе, всегда согреешься с мороза. И вечера казались не такими длинными. Бывало, долго за столом засиживались. Папа рассказывал нам смешные истории из своего детства, сказки или объяснял интересные повадки зверей и птиц.

А теперь война. И все по-другому.

Дрова у нас давно кончились, вот и приходится нам с братом ездить ни свет ни заря в лес…

— Сынок, сынок, проснись! — слышу сквозь дрему мамин голос.

— Ну-ка, а еще хочешь быть солдатом! Я его из ковшика полью! — Это Федька. Прибежал за мной со двора.

Мне делается обидно, и сна как не бывало. Нехотя вылезаю из-под тулупа, кряхтя, как столетний дед, надеваю валенки.

Федька посмеивается надо мной, толкает в бок, пока мама отвернулась к ведру за водой.

— Маленький он еще у нас, Федюшка, — вздыхает она, — а мужикову работу приходится справлять.

— Мама, ты полей-ка мне лучше умыться. И вовсе я не маленький, вон какой, скоро Федьку перегоню!

— Скорее! — торопит брат. — Видишь — рассветает!

Быстро накидываю тулуп, напяливаю шапку, брат прячет за голенище отцову ножовку.

Во дворе нас ждут сани, конечно, это и не сани вовсе, а большие санки, а лошади мы сами — Федька и я. Двор еще в сумерках, снег под ногами поскрипывает и кажется почему-то не белым, а темно-синим.

Движения наши быстрые, точные, отработаны до мелочей, чуть зазеваешься — больно щиплется дедушка мороз. Запрягаемся в санки и проворно идем по тропинке. За ночь ее занесло снежком. Приходится мне распрячься и толкать санки сзади. Разговаривать не хочется, на меня опять нападает сонливость. Оказывается, и на ходу можно вздремнуть.

— Говорят, лесник сегодня в город уехал. Побольше нагрузим, — сообщает брат.

«Побольше нарубим — подольше хватит, — соображаю я, — хорошо, что дед Яндуш в город уехал! Почаще бы! Эх, если бы отец дома был, не ходили бы в лес, не боялись лесника. Обычно отец летом заготавливал дрова на всю зиму. Много было у нас дров. А теперь вот ни полена. Поэтому и рубим деревья вокруг деревни. Да и не мы одни. Почти все так делают».

— Ну-ка, Ванек, садись, скатимся под горку! — прерывает мои невеселые мысли Федя.

Я усаживаюсь впереди. Брат разогнал санки и в последнюю минуту вскакивает сзади. Мчимся в овраг, в темень, у меня дух захватывает от страха, хотя днем деревенские ребята частенько катаются здесь. Но в утренних сумерках овраг кажется незнакомым опасным местом.

Потом мы опять бредем по тропинке в лес: впереди Федя, сзади я. Чуть свернешь с тропинки — очутишься в сугробе. Поэтому идем медленно, осторожно. Я представляю себе, как мама затопит печку. В печи любое дерево горит — хоть дуб, хоть липа, хоть сухое, хоть сырое, мерзлое. Сырое, конечно, разжечь труднее. Оно не хочет поддаваться огню, спорит с ним, шипит, плюется. Мама тогда расщепляет липовое полено и подсовывает вниз к горячим уголькам. Мы с Федькой дуем на них изо всех сил. Горький дым ест глаза, наплачешься, как от самого злого лука. Ну, уж если и это не помогает, плеснешь керосину, поможешь огню одолеть непокорные поленья.