...И многие не вернулись - [47]

У могил выступил один из товарищей Ивана и Данчо. Но почему-то слова его не доходили до сердца. Красивые слова оратора… Слишком, пожалуй, красивые…

На шоссе показались автобусы, из них с шумом высыпали юноши и девушки. Они гуляли поблизости и со свойственным молодости эгоизмом и легкомыслием ничего не замечали и не хотели замечать. Мне стало неловко… Неужели так много времени прошло с тех пор? Слова выступавшего доносились как будто издалека. Такие слова часто встречаются в газетах и докладах. Мы слушали и рассеянно смотрели сквозь поникшие ветви ив. Какая-то женщина, стоя у низкой железной ограды, вертела в руках увядший стебелек мяты…

КОГДА УГАСЛИ ОБА СОЛНЦА

Как мне не помнить своего отца! Я был тогда уже не маленький. Помню из того времени много такого, чего никому бы не пожелал: плач совы, свист пуль и запекшуюся кровь.

Помнишь его глаза? Огромные, черные, строгие, под нависшими густыми бровями. Несмотря на кажущуюся суровость, в них таилась огромная доброта, и они излучали ее, как два маленьких солнца. Даже когда он сердился, они все равно не переставали быть добрыми. А уж если переставали — такое иногда бывало, — он становился неузнаваемым, суровым, неукротимым — горы своротит.

Когда начали строить наш дом, я еще был совсем маленький. Собрались дядья и друзья, чтобы помочь заложить фундамент. Вместе с ними пришла и мама. Ты же знаешь ее — худощавая, невысокого роста, но очень выносливая. Мужчины пришли с кирками, лопатами, а она с мотыгой. Борька тогда еще младенцем был. Батя подвешивал люльку к дикой сливе, и его укладывали в нее спать. Только когда он очень плакал, мама брала его на руки, большой шалью привязывала к себе на спину и снова принималась копать, а Борька покачивался у нее за спиной.

Я тогда любил играть в войну. Обматывал себя веревкой и воображал, что это тяжелый кожаный пояс, а подвешенные к нему деревянные кинжалы и пистолеты — посеребренные сабли и черногорские многозарядные револьверы. Я много слышал о Левском и Ботеве. Голова моя была забита разными историями о гайдуках, повстанцах и сражениях с башибузуками[24].

Пока взрослые копали котлован под фундамент, я вертелся у них под ногами, носил воду, бегал то за одним, то за другим и все это превращал в игру. Попросит батя воды, я подаю ему кувшин и приговариваю: «Пей, воевода!» Он засмеется, и солнца в его глазах вспыхивают еще ярче. Примется выкорчевывать своей киркой какой-нибудь особенно крепкий корень, а я тут же представляю себе, что он рубит янычар. И котлован, который рыли, превращался в страшную пропасть, похожую на ту, что зияет под Милевой скалой.

Так незаметно летело время, пока однажды вечером не явились полицейские. На закате небо над горой Арапчал окрасилось в кроваво-красный цвет. Я всегда любил смотреть на небо: и когда оно было чистым, голубым, и когда хмурилось. Но этот кроваво-красный закат запомнился мне на всю жизнь.

Полицейские были не из нашей деревни. Должно быть, пришли то ли из Лыджене, то ли из Пазарджика. Командовал ими высокий и полный человек. Пистолет в его ручищах казался совсем маленьким, игрушечным. Но эта штука из вороненой стали не была игрушкой.

Полицейские окружили яму. Отец работал на дне и не заметил их. Начальник свистнул, и батя поднял голову.

— Кончай работу!

— А ты что — меня нанимал? — спокойно ответил отец и снова взмахнул киркой.

— Ты арестован… Вылезай!

Не знал я тогда, что значит быть арестованным. Думал, это какая-то игра. Но двое полицейских спустились в яму и связали отцу руки. Посмотрел я ему в глаза — а от двух солнц и следа не осталось. Глубокие морщины сошлись на переносице. А жилы на шее вздулись и стали похожи на веревки. На лице выступил пот.

Полицейские стали подталкивать его прикладами. Поднялся невообразимый шум. Борька, спавший в люльке, проснулся и заплакал. Стал собираться народ.

Отца отвели в общинное управление. Мама послала вслед полицейским проклятия и тяжело опустилась на валун. Борька перестал реветь и замолк в своей люльке. Те, кто пришел посмотреть, в чем дело, разошлись. Вокруг нас стало тихо, и все словно помертвело. Кроваво-красный закат над Арапчалом начал темнеть. А небо потеряло свою прозрачность, и откуда-то потянуло ледяным холодом.

Совсем сбитый с толку, я прислонился к забору дядиного дома и смотрел вдоль улицы — туда, где исчезли батя и полицейские. Меня охватила какая-то безнадежность, щемящее чувство одиночества. И так захотелось заплакать… Я сдержался тогда, и именно тогда кончилось мое детство. Кончились игры, которые я сам для себя придумывал…

Под арестом отца продержали не очень долго: он вернулся дней через десять побледневший, небритый. И ступал как-то неуверенно. Как только перешагнул через порог, я бросился ему на шею. Он гладил своей шершавой ладонью меня по голове. Какой-то комок застрял в горле, и я разревелся. Когда его арестовали — и слезы не уронил, а теперь вот не выдержал.

— Ну, ну, Гошо, будь молодцом! Разве воеводу так встречают? — сказал мне батя. — Какой же из тебя комит[25] получится, если ты слезы льешь!..

Я отпустил отца, и он склонился над Борькой. Смотрел на него, смотрел, а потом обернулся ко мне: