...И многие не вернулись - [43]

— Ш-ш-ш! Это я… Гого Ванчев! — заговорил человек. — Погасите лампы!

Мы впустили Ванчева в дом. В руке он держал наган.

— Нет ли в доме чужих людей? У вас все спокойно? Тогда пусть Виктор пойдет в сад к памятнику. Там его ждут… И пусть приведет сюда людей…

Мама хотела отправиться сама, но Ванчев настоял на том, чтобы непременно пошел я: ребенок меньше привлечет к себе внимание.

Группа дожидалась меня в тени деревьев. Отец узнал меня издали и окликнул. Я бросился к нему, ощутил знакомый запах табака, потерся о его колючую бороду; несмотря на темноту, заметил, что он похудел и постарел. Рука нащупала на пиджаке веточку цветущей яблони… Вот это неожиданность! Впрочем, нет. Он умел ценить прекрасное. Дома мы храним тетрадь с его стихами. Помнится, что в стенгазете отряда помещали некоторые из них.

— Довольно, брат! Пойдем, пока не расставлены засады, — сказал дядя Илия и слегка хлопнул меня по спине.

Партизаны оставили свои рюкзаки у окраины села, оружие спрятали под одеждой и проскользнули к нам и дом. Рюкзаки потом принесли мама и тетя Недялка.

На следующий день отец послал меня в магазин Янева купить кое-что из еды. Это было в субботу, под вечер. Я шел вниз по нашей крутой улице, а душа моя пела. Пела потому, что отец находился дома, а может быть, потому, что я исполнял поручение партизан. По всему Батаку разносился запах цветущих плодовых деревьев. Ветер обдавал меня какой-то неспокойной теплотой, будоражившей кровь. С нижней улицы долетали звуки гайды[20] и крики гостей, гулявших на свадьбе.

Я купил что нужно и пошел за газетами. На площади перед столярным училищем отплясывали буйное хоро[21]. Замыкали хоро несколько ребят моего возраста. Вокруг толпился народ: в те годы страданий и мук было много, а радости мало, и люди соскучились по веселью. Вдруг кто-то взял меня за плечо. Я обернулся и едва не ахнул: за спиной у меня стояли поп Делев и полицейский.

— Что, интересно? — спросил поп. — Может, тоже попляшешь? Смотри, другие ребята…

— Да нет, неохота мне плясать, — ответил я.

Поп протянул мне кусок марципана. Я отказался. В селе попа не любили. Однажды зимой я видел, как он стрелял из двустволки по воробьям, чтобы не клевали его суджук[22]. Все село знало, что он жестокий человек. Поп давно следил за отцом и его товарищами.

— Когда твой отец приходил в прошлый раз, он, кажется, принес тебе губную гармошку? — спросил поп.

У меня бешено забилось сердце, а в горле застрял ком. Я испугался. Неужели они пронюхали о приходе отца и его товарищей? Сверток в моей руке начал дрожать.

— Он не приходил домой, — ответил я. — Никто его не видел и ничего не слышал о нем.

Полицейский позвал меня с собой, обещая дать шоколаду, но я отказался и поспешил домой. С трудом сдерживал себя, чтобы не побежать. На душе было тревожно. Я рассказал отцу, что случилось там, на площади, и он решил, что надо уходить…

Тогда я видел отца в последний раз.

Несколько дней спустя у нас произвели тщательный обыск. Явились посреди ночи. Перевернули постели, вспороли матрацы. Один полицейский, схватив маму за косы, потащил ее по лестнице на чердак.

Тетя Недялка с детьми жила в другой половине дома, и нас разделял только коридор. Когда маму затолкали на чердак, я бросился к Станчо и Ленке, но вслед за мной вошел тот самый полицейский, которого я встретил тогда вместе с попом Делевым на площади. И опять он задал тот же вопрос — о губной гармошке.

— Где эта твоя музыка? — спросил он. — Научился ты играть на ней?

Только после 9 сентября мы поняли, почему они все об этой гармошке расспрашивали. Когда партизаны напали на Кьошку, отец задержал одного егеря из свиты царя. У него отобрали одежду и оружие. Егерь потом сказал полицейским, что один из партизан передал отцу губную гармошку.

Я ничего не ответил тогда на вопрос полицейского.

На рассвете нас увели в столярное училище. Привели и других арестованных. Потом нас посадили на какие-то длинные машины и отвезли в полицейское управление в Пещеру. Затолкали в подвал. Там мы встретились с моим братом Георгием. Его арестовали в гимназии в Пещере и отвели в полицию раньше нас. Тогда я увидел и Димитра Чолакова. Его провели по коридору с завязанными глазами и скрученными руками. С уголков его губ стекала кровь. Я вскрикнул. Бай Димитр понял, что здесь есть люди.

— Воды… Воды… — простонал он. — Дайте мне воды.

Его втолкнули в одну из камер в конце коридора.

Вечером нас погрузили в товарные вагоны и отвезли в Пловдив. На площади перед вокзалом стояло с десяток полицейских.

Нас собралось около трехсот человек — стариков, женщин и детей. Нашу растянувшуюся колонну повели по широкому безлюдному бульвару. Мама, измученная переживаниями, едва передвигала одеревеневшие ноги. Я старался ее поддерживать; брат нес шерстяные одеяла и немного еды, которую удалось прихватить из Пещеры.

Всех арестованных привели в здание областного полицейского управления. Мы спустились по лестнице вниз, и нас затолкали в помещение, где хранился уголь для отопления. В нос ударил затхлый запах. По полу сновали крысы. В конце коридора под тусклой лампой стоял усатый полицейский. Он настолько почернел от угольной пыли, что черты его лица были почти неразличимы.