...И многие не вернулись - [42]

Учительница не промолвила ни слова. Она дала мне знак сесть и продолжала урок. Похоже, что она хотела сразу же переключить внимание ребят на что-то другое, чтобы мои слова не произвели впечатления на остальных. Потом она зашла к маме и сказала:

— Поговорите с сыном, тетя Невяна. Он еще маленький и многого не понимает. Может накликать беду…

Из-за этого происшествия в классе у нас в доме разыгрался целый скандал. Мама меня ругала, а бабушка защищала.

Наряду со взрослыми и мы, дети, постепенно научились хранить тайну. На наших глазах происходило много такого, о чем — мы знали — нельзя нигде проговориться.

Я страшно переживал, что не могу видеться с отцом. Без него и дяди наш большой дом казался пустым и мрачным, как амбар. Вечерами мы расходились по комнатам молчаливые и подавленные. Мамины заботы и тревоги передавались и нам. Когда я думал об отце, у меня сжималось сердце. Иногда я запирался в комнате, чтобы меня не видели, и давал волю слезам, стараясь отвлечься, часто рылся в книгах. У отца была неплохая библиотека. Он собирал ее на протяжении многих лет. «Война и мир», «Братья Карамазовы», «Собор Парижской богоматери»… Я читал заглавия книг, и мне казалось, что отец стоит рядом со мной, говорит мне что-то…

Раньше я не обращал внимания на почтовые марки, собранные отцом в нескольких толстых тетрадях. Сейчас же часами рассматривал их с благоговением, не смея даже прикоснуться к ним.

Однажды вечером я заметил, что мама и тетя Недялка собирают узелки, чтобы отправиться в лес. Я забрался под одеяло, но не смог уснуть. К полуночи разразился ливень. Небо над горой освещали яркие вспышки молний, в окна барабанили струи дождя. Во дворе у соседей скулила собака.

Мама и тетя вернулись на рассвете. Я встретил их в коридоре над лестницей.

— Почему ты не спишь? Отправляйся в постель! — рассердилась мама.

Я ничего не сказал в ответ и продолжал стоять. Она знала, в чем дело: уже много раз я просил ее взять меня с собой.

— Иди спать, сынок… — сказала она уже более ласково. — Ты еще мал. Не выдержишь…

— Если в следующий раз не возьмете меня, я все равно пойду за вами! Или убегу в лес и сам разыщу его!

В моем голосе прозвучала неожиданная твердость. Я заметил, что маму это испугало. Она сняла с головы мокрую косынку и бросила на стул. У ног ее натекла лужа дождевой воды. Мне стало жаль мать. Я прижался к ней, а она, вздохнув, сказала:

— С твоим отцом и с тобой мне не сладить… И он хочет тебя видеть…

Через несколько дней мы отправились на поле, что под Петровой грядой. Вместе с нами пошли тетя Недялка и ее сын Станчо, мой ровесник. Целый день мы копали картошку и набрали двадцать мешков. Большую часть мешков оттащили в лес и припрятали между молодыми елями и соснами — для партизан. На поле осталось всего пять-шесть мешков. После обеда пришла телега и увезла их в село, а мы спустились к Яневой мельнице и пошли по противоположному склону.

Это, должно быть, происходило в октябре, потому что лес уже сменил свой летний наряд. Среди елей Тырновицы светились пожелтевшие березы и покрасневшие дикие черешни. Орешник в низинах уже сбросил листву. Над деревьями струился прозрачный и чистый, круживший голову воздух. В лесу тетя Недялка остановила нас, оглянулась и сказала:

— Идите по дороге на Соватю и напевайте: «Скажи мне, сестра, где же Караджа, где моя верная дружина?..»[19] Не надо торопиться, а то за вами не поспеешь…

Мы вышли на поляну с большой одинокой елью. Ее корни выбились из земли на поверхность. Мы подошли к ней и стали собирать продолговатые шишки. Станчо продолжал петь и призывать Караджу.

Вдруг кто-то зашумел в лесу. Станчо замолк. Мама и тетя Недялка тоже замерли на месте. На тропинке за нами стоял незнакомый мужчина лет тридцати. Бросались в глаза курчавые волосы, мягкие черты лица, темные глаза. Таких глаз я больше никогда не встречал. На человеке были брюки гольф и ботинки на толстой подошве, как у туристов.

— Это же Петр! Петр Велев!.. — узнали его мама и тетя и сразу успокоились.

Это был первый партизан, которого я видел, но никакого оружия при нем я не заметил. Он отвел нас в отряд.

Когда я встретил отца, сердце у меня застучало. Да и он разволновался. Крепко-крепко обнял меня на радостях.

Потом партизаны поднялись на вершину, а дядя Илия, тетя, Станчо, мы с мамой и отцом остались у родника. Мама вынула из мешка хлеб и сало, расстелила на траве большой платок и предложила всем поесть. Но никто не притронулся к еде. До еды ли было! Мы не могли наговориться и насмотреться друг на друга…

Сейчас я сам уже отец, понимаю, что это такое — отцовская любовь, и негодую, когда вижу, что есть сыновья, которые не способны ценить ее…

Через несколько часов нам предстояло расстаться. Все собрались под одинокой елью на полянке и сфотографировались. Меня и Станчо отвели в сторонку. Очевидно, не хотели подвергать нас риску. Эти снимки теперь в музее.

Однажды весенним вечером отец, дядя и еще двое партизан пришли к нам домой. Уже стемнело, но фонари на улицах еще не горели — это было незадолго до комендантского часа. Кто-то постучал в окошко кухни. Мама вышла посмотреть, кто стучит, и я побежал за ней. Во дворе, прислонившись к стене, стоял человек.