...И многие не вернулись - [39]

— Не бойся меня… — поспешил я успокоить ребенка. Девочка как две капли воды была похожа на Марджева. — Скажи, мама дома?

Я хотел найти ее мать, ведь я не мог столь страшную весть сообщить такому ребенку!..

Матери дома не оказалось. Я спросил Писану, так звали девочку, почему она плачет. Она не ответила. Я понял, что она не хочет со мной говорить, потому что на мне эта проклятая форма! Но и без ее ответа было ясно, что она знает о несчастье. Наверное, видела своего отца, Андрея и других пойманных партизан, когда их везли через нижний квартал городка.

Обезумев от ужаса, Писана долго ломала голову над тем, как помочь отцу и брату, но так ничего и не придумав, вытащила из сундука венчальные свечи своей матери и зажгла их. Она не ждала помощи от бога, но должна была хоть что-то предпринять.

И вот наступил день, когда партизан вывели во двор и поставили у стены школы. Положили перед ними головы четырех убитых партизан. Тут же толклись и те, кто прислуживал властям. Явилась и вдова начальника полиции, убитого партизанами, со своим совсем дряхлым, старым отцом. Увидев Марджева, он схватил полено и замахнулся, норовя попасть ему в голову, но Марджев увернулся, и низкорослый старик не смог его достать. Тогда на помощь старику пришли жена полицейского и Хищник. Они набросились на Марджева, стараясь повалить его на землю.

Вдруг откуда ни возьмись выскочила Писана, растолкала столпившихся вокруг партизан жандармов и бросилась к отцу. Она оттолкнула старика в сторону и вцепилась в руку Хищника. Он охнул и отшвырнул девочку так, что она упала. Упала, но тут же вскочила и снова ринулась защищать отца. Марджев, побледневший, с окровавленным лицом, все повторял ей, чтобы она ушла.

— Нет! Этого не будет! Не уйду! — кричала девочка. — Отпустите моего отца!.. Звери!..

Черный капитан показался в окне школы и приказал, чтобы ее выбросили со двора. Несколько жандармов схватили ребенка и поволокли на улицу. Но Писана стала вырываться из их рук. Даже рассказывать о таком и то невыносимо больно, а если все это видишь своими глазами и помочь ничем не можешь…

Примерно через две недели в одну из черных мартовских ночей Хищник и его люди вывели всех захваченных партизан во двор. Приволокли из села какого-то глухонемого цыгана и всех повезли по мосту через Старую реку. Обманули, сказав, что их везут в Пещеру, а зачем — дескать и сами не знают. Да ведь таких дел не утаишь. Тем более каратели уже столько зла натворили, что хоть десять раз их вешай, все равно не расплатиться им за свои злодеяния.

Не доезжая Новомахлевской дороги, Хищник приказал всем высадиться и дальше двигаться через луга и поля к Карлыку. И жандармы устремились к крутому склону, подгоняя связанных партизан, среди которых были и две молодые женщины. Они шли молча и держались, видно, из последних сил, утратив всякую надежду на спасение.

На голой вершине над селом каратели остановились передохнуть. Не ради своих жертв — этих кто пожалеет! Устали убийцы. Но едва сели, как на западе что-то сверкнуло и над далекими горами появилось какое-то бледное сияние. Затем задрожала земля, задрожала раз, другой и затряслась от какого-то глухого гула. Из темноты выскочила собака, стала вертеться возле людей и испуганно скулить. Глухонемой цыган поднял остекленевшие глаза к черному небу и перекрестился. Жандармы и их пленники притихли, словно перед знамением. На следующий день радио сообщило, что англо-американская авиация бомбила Софию.

Когда далекий грохот прекратился, жандармы повели обреченных в большой лес в Мирчовице. Остановились на маленькой полянке. Пахло свежевскопанной землей.

— Здесь нам и конец, — пробормотал Марджев.

— Ха! Не думаешь ли ты, что это тебя минует! — расхохотался Хищник и зажег карманный фонарик. Луч резанул по фигурам связанных людей и блеснул в лицо Марджева.

— Мы давно сцепились, так что хорошо знаем друг друга. Миром нам не разойтись, — произнес Марджев. — О сыновьях теперь нужно подумать. Болгарии повсюду нужны руки, чтобы топором работать, дома строить и винтовки носить…

Хищник не ответил. Пленников подтолкнули к куче наброшенной земли, позади которой зияла готовая принять их яма. Молодая партизанка из Асеновграда зашептала имя своего малыша. Кто-то заплакал. Заплакал и запричитал дурным голосом и глухонемой, но никто не понял, что это было: то ли жалоба, то ли зловещие проклятия. Тогда Марджев крикнул своим товарищам, чтобы они держались.

— Не на заработки мы отправились, чтобы могли легко отказаться от своих намерений! Другую цель мы избрали. На нашем пути не клады, а черная му́ка и кровавые раны, а придет время, и жизнь надо отдать… Андрей, Андрей, пришло и наше время…

Голос его задрожал, и он умолк, чтобы не выдать себя перед убийцами и чтобы они не хвастали, что в тот мучительный час он плакал. А должен был бы заплакать! Какой отец не заплачет, когда вместе с ним перед расстрелом его единственный сын! Андрей прижался к отцовскому плечу, прошептал ему что-то, видно, успокаивал отца, но прогремели выстрелы — и оба упали. Упали рядом — отец и сын. Полегли и остальные. Эхо стрельбы утонуло в трясине Баташского болота, и лес онемел. Онемел и Карлык.