И дух наш молод - [13]

"...Забастовавшие рабочие будут немедленно заменены специалистами (гальванерами и электриками) из нижних чинов, уже призванных на военную службу, затем все забастовавшие рабочие из числа военнослужащих будут призваны на действительную военную службу и назначены уже в качестве нижних чинов для отбывания своей службы на тех же местах, где они работали прежде"{5}.

Объявление прочитали многие рабочие, его содержание было доведено до сведения остальных. Но это не запугало рабочих. Они расценили предупреждение как вызов.

Незадолго до этого, в декабре 1915 года, неожиданно явился Митя. Летом он был ранен осколком снаряда в руку и бедро. Попал в тыловой лазарет. И вот - отпуск, Петроград. Я слушал неторопливую, спокойную речь Мити, невольно любуясь старшим братом и, чего греха таить, завидуя ему. Воевал. Кровь за отечество пролил. Герой... Глаза умные, с хитрецой. Ростом повыше меня. Самый близкий, самый родной мне человек. Был мне Митя и братом, и отцом. В нашей семье слыл самым грамотным. Я любил уличные гулянки, гармонь, а если читал, то Ната Пинкертона или Ника Картера. Сим бульварным чтивом нас охотно пичкали за Нарвской заставой. А Митя зачитывался Куприным, Пушкиным, Блоком. За несколько вечеров "проглотил" "Войну и мир". И только посмеивался, когда я говорил ему, что, на мой взгляд, рабочему человеку вообще не нужны такие толстые книги.

С фронта Митя приехал большевиком. В первый же вечер спросил:

- А ты, братуха, за кого? Говорили мне, у вас на Путиловском заводе появились меньшевики и эсеры. Держись от них подальше.

Я заметил, что партий действительно многовато стало. И чуть ли не все называют себя социалистами, защитниками народа. Спросил, какая разница между партиями.

- Эх ты, Васька-гармонист. Разница есть и - большая. На словах меньшевики, эсеры - за народ, а судить надо по тому, что каждая партия делает, чего добивается. Слыхал:

Где глаз людей обрывается куцый,

Главой голодных орд,

В терновом венце революций

Грядет шестнадцатый год.

Это тебе не Пинкертон - Ма-я-ков-ский! Запомни имя. Революция грядет. Революция не за горами. А когда грянет наша социалистическая революция, посмотришь, брат, что запоют, как перекрасятся эти болтуны.

Увидел в моем сундучке несколько дешевых выпусков того же Пинкертона, посуровел:

- И на что, Василий, время тратишь. Все еще сидишь в детстве.

На другой день прихожу с завода, а на столе - книжка в мягкой серой обложке. "Максим Горький. Рассказы".

- Вот, брат, читай. Сам из низов, Горький - наш, пролетарской косточки. Первый в России, а может, и во всем мире - рабочий писатель.

Я нехотя пробежал глазами оглавление: "Макар Чудра", "Старуха Изергиль", "Песня о Соколе", "Песня о Буревестнике", "Челкаш"... Названия, имена какие-то чудные. Одно, правда, привычное, даже знакомое. Знавал я у нас на Путиловском токаря по фамилии Коновалов. Чтобы сделать приятное брату, стал листать страницу за страницей и как-то незаметно для себя увлекся.

...Плакала скрипка Лойко. Плыла над степью, прижав руку с прядью черных волос к рапе на груди, гордая красавица Рада. Ярко, как солнце, и ярче солнца, факелом великой любви к людям пылало сердце смельчака Данко.

Подошел Митя:

- Ну как, Пинкертон, интересно? То-то. Завтра мы с тобой, братуха, отправимся в синематограф.

Что это такое, я знал весьма смутно. Небольшой кинотеатр находился примерно в трехстах метрах от Варшавского вокзала. Крутили в тот день "Соньку - Золотую ручку". Тут я снова окунулся в знакомую по книжкам стихию: налеты, воры, сыщики. Было странно видеть, как на белом полотне появляются люди. После небольшого перерыва на экране возникла конница. Я невольно отшатнулся: казалось, вот-вот кони налетят на нас. Впереди на белой лошади гарцевал великий князь Константин. Разрыв снаряда. Лошадь падает. Их высочество на земле. Сестра милосердия, кокетливо улыбаясь зрителям, перевязывает раненую ногу князя. Тут появляется наш разъезд во главе с Крючковым{6}. Лихой казак стреляет, рубит, колет налево и направо. Немцы, как подкошенные, валятся вокруг него.

Я восхищенно присвистнул:

- Вот это да!

Митя по дороге домой все мне втолковывал:

- Опять за свою дурь. И впрямь веришь всему тому, что там показывали? Это же актеры в войну играют. А на фронте - грязь, бестолковщина, вши. Вместо снарядов шлют иконы. Запомни, брат, не наша это война...

Снова потекли заводские будни. Наспех сколоченные деревянные бараки шрапнельного цеха, где я работал, выкрашенные в черный цвет, напоминали заразный холерный городок. Техника шрапнельного дела к тому времени, однако, основательно продвинулась вперед. Шрапнель для снарядов мы сверлили уже не из целого куска, как раньше, и не штамповали на прессах по одной, а прокатывали машинным способом. Неказистые бараки стали для акционеров, господина председателя миллионера Путилова настоящим золотым дном. Война пожирала всю продукцию, требовала: мало! мало! мало!.. Спрос обеспечен, норма прибыли, как объяснял мне Митя, наивысшая. Кому - окопная грязь, кровь, а кому - золотые реки.

Тут случись одна история, из-за которой мне крепко попало от брата. Я очень любил, да и теперь люблю, цирк. Больше всего - борьбу. Были у меня свои кумиры, которым я даже пытался подражать. В январе 1916 года в цирке "Модерн" гастролировал знаменитый в те времена борец Самсонов, по кличке "Черная маска". Как обычно, он и на этот раз появился на арене в маске, в черном трико. Победив всех своих противников, стал вызывать желающих из публики помериться силой. Долго никто не решался выйти. А меня словно какой бес подтолкнул. Я выскочил на арену, стал в позицию, приготовился. "Черная маска" сделал какое-то движение в неуловимый для меня миг, я перышком взлетел вверх и под восторженный гул толпы был уложен на лопатки по всем правилам. Думал, что умру со стыда, а пришел в себя от аплодисментов, знакомых голосов, выкрикивающих мое имя: