И было утро... - [118]

Когда‑то это были выселки староподмосковного, ещё средневекового села Поучина (т. е. «по реке Уче»). Теперь Новая Деревня стала городским предместьем — крепкие и основательные деревянные дома по обеим сторонам старотроицкой дороги, ведущей в Троице–Сергиеву лавру. Здесь некогда жили знаменитые бегуны братья Знаменские. А перед затоплением Учинским водохранилищем села Акулова Гора («пригорок Пушкино горбил Акуловой Горою»), в Новую Деревню были перенесены два здания: сначала в 1922 году деревянная церковь Сретения, затем домик, в котором Маяковский написал стихотворение о том, как к нему в гости приходило солнце. Отсюда близко до Радонежа, до Хотькова монастыря. По сути дела, это начало Радонежья.

Именно здесь, как раз на полпути между Москвой и Сергиевым Посадом, в этой самой деревянной Сретенской церкви прослужил большую часть своей замечательной жизни протоиерей Александр Мень.

Неброский голубой куполок сельского храма, почти скрытый заснеженными деревьями, томительный край извечных среднерусских ворон, кружащих в сером зимнем небе, черноватый снег поля, уходящего в сторону кладбища, — вроде бы скудная природа с её ненавязчивым и каким‑то тоскливым, по-настоящему глубоко мистическим очарованием. Земля преподобного Сергия Радонежского.

Не иначе, как от преподобного эта звенящая бодрость, всегда охватывающая здесь, вливающая в душу потоки невидимой благоухающей свежести. Тянется нестройное пение деревенских бабушек, небольшое храмовое пространство пронизано тонкими струями ладана, трещат свечи. Звучит твёрдый голос священника: «Приимите, ядите, сие есть Тело Моё, еже за вы ломимое во оставление грехов», — и я вдруг физически ощущаю, как небо над церковью раскалывается и из образовавшейся бездны исходят нетварные, ослепительные лучи. Они тянутся во все стороны ко множеству других церквей, затерянных среди российских снегов и оврагов — и дальше, к храмам Греции и Франции, Литвы и Польши, Англии и Америки… А один из этих лучей пронзает пространство и время и под тихое пение на клиросе «Тебе поем» почивает на Святых Дарах, предложенных новодеревенским пресвитером Богу «от всех и за вся».

Отец Александр Мень не то чтобы служил очень красиво или как‑то по–особенному, специфических новшеств не признавал («я не литургист, пускай другие этим занимаются»), но и не затягивал службы, полагая, что суть молитвы отнюдь не в многословии. Но нигде, пожалуй, не мог в ту пору я ощутить столь глубоко всю глубочайшую таинственность православного богослужения.

Эти удивительные, исполненные «нечаянной радости» воспоминания о Новой Деревне начала 70–х годов! В самый первый мой приезд в Сретенскую церковь я был поражён непривычным количеством молодых и очень серьёзных лиц, незнакомых до сих пор, но странно гармоничным сочетанием собрания горожан и селян. А в пасхальную ночь последние и вообще терялись среди первых — не протолкнёшься, не положишь креста. Но и заутреня, и праздничная литургия воспринимались на едином дыхании. К тому же о. Александр обязательно всегда причащал на Пасху — эта практика постепенно восстанавливается в большинстве наших храмов лишь сейчас.

Что ещё вспоминается из той поры? Очередь после службы перед кабинетом пастыря. «Как у врача, — шутили мы. — У вас талончик на какое время?» Радость новых знакомств во время этого ожидания, узнавания ближнего. Смущение в кабинете, поразительное косноязычие («тяжесть языка»), трудность постижения искусства излагать свои мысли, тревоги, надежды пред столь умным и ярким духовником, церковным писателем с мировым именем. И огромная любовь в его глазах, напряжённое внимание, с которым он тебя выслушивает, мгновенно схватывая суть проблемы и двумя–тремя словами, часто с добродушной и тонкой шуткой направляя к самостоятельному решению, никогда ничего не навязывая.

И ещё настоятель храма, седой отец Григорий Крыжановский, лежащий ныне на местном кладбище. Косая сажень в плечах, благородная и какая‑то изящная осанка, даже в самые лютые морозы прогуливается по селу без шапки, шуба нараспашку, ряса в снежинках, свежий пар изо рта — не идёт, а «выступает, будто пава». Старенький, он до самой кончины своей, хоть и не имел сил служить и лишь сидел в алтаре, но всегда выходил после литургии к прихожанам: «А сейчас наш Златоуст, батюшка отец Александр, скажет вам проповедь. Внимайте достойно, вы больше нигде этого не услышите!» И окидывает о. А. Меня взглядом, лучащимся любовью и уважением. «Наверху», перед церковным начальством стоял за о. Александра стеной. «Пока я жив, — как‑то сказал он, — я его не выдам, буду прикрывать как орлица орлёнка». И не выдал.

«Как относится высшая иерархия к о. Александру?» — спросил я тогда у старика Анатолия Васильевича Ведерникова, многолетнего работника патриархийных «верхов». «Очень уважают, а многие так и просто любят, — последовал ответ. — Хотя есть и яростные противники. Но в целом подавляющее большинство тайно гордится, понимая, что никто сейчас в нашей Церкви не способен адекватно миссионерствовать в столь тяжёлой и внутренне изломанной среде, как советская интеллигенция».