И была любовь в гетто - [19]

У нас были претензии к генералу Гроту, потому что он три месяца не отвечал на наши письменные послания. Мы считали, что он очень недоброжелательно к нам настроен. И понимали, что забота о безопасности — всего лишь отговорка, способ, которым генерал воспользовался, чтобы прервать с нами отношения. Тогда мы написали письмо Леону Файнеру с просьбой вмешаться и убедить гражданские власти Подпольной Польши (Polskie Państwo Podziemne)[41] возобновить с нами контакты. Это был окольный и долгий путь. Мы доказывали, что с момента возникновения ЖОБа у нас не было ни одного провала и никого из наших связных не следует опасаться. Через некоторое время пришел ответ, что таковы существующие в АК правила.

День 18 апреля был чудесный, солнечный. Заседание штаба должно было состояться в квартире Анелевича на Налевках. На улицах гетто в тот день по случаю Песаха царило какое-то безумное движение. А тут еще в полдень поползли слухи о том, что завтра начнется акция по депортации. Якобы эта новость пришла из-за стены, и ее подтвердила Вера Гран, позвонившая с арийской стороны. Я пришел на Налевки. Заседание получилось какое-то неформальное. Была Целина, был Геллер, которого Анелевич, когда получил известие о предполагающейся завтрашней акции, вызвал с территории фабрики Шульца. Была также Мира Фухтер. Мы все стояли в большой комнате возле большого круглого стола, и вдруг Целина спросила: «Ну хорошо, если завтра будет акция, кто из нас останется жив? — И обратилась ко мне: — Марек, ты, наверно, знаешь…» А я, дурак, показал пальцем: «Ты — да, ты — да, ты — нет, ты — нет…»

А вообще ситуация в штабе была очень напряженная, потому что Координационная комиссия, после того как Анелевич застрелил на Милой веркшуца[42] и забрал у него оружие, а немцы в тот же день в ответной операции на Милой, между Заменгофа и Мурановской площадью, убили около двухсот пятидесяти человек, потребовала, чтобы я на заседании штаба поднял вопрос о вотуме недоверия Анелевичу и чтобы мы сменили руководителя ЖОБа. Я понимал, что это невозможно, и ждал, как развернутся события. А невозможно было потому, что сама лишь постановка вопроса о недоверии привела бы к расколу в ЖОБе. Но из-за того, что атмосфера была такой напряженной, об этом, к счастью, и речи не зашло.

Юрек Вильнер был уже в гетто. Его выкупил друг… как же его звали?[43] Ага, Генек Грабовский. Он выкупил Юрека, а потом, чтобы перед возвращением в гетто немного подлечить, взял к себе и несколько дней выхаживал. Юрек не мог ходить. У него пятки были разбиты до кости, просто черные стали от битья. Но он никого не выдал.

В тот день был первый седер[44]. Говорили, что раввин на улице Майзельса (бывшей Купецкой) приготовил роскошный праздничный стол — шикарная сервировка, красивые белые скатерти, — а когда разошелся слух, что назавтра будет акция, все перенес в убежище. Все, вместе с посудой и скатертями. И там был торжественно отмечен седер. Так рассказывали, и это стало одной из легенд гетто, но правда ли — неизвестно. Никто из нас этого не видел.

Заседание штаба закончилось, и все разошлись по своим постам. Я остался один. Ни с центральным гетто, ни с территорией Тёббенса и Шульца[45] связи не было. Пришли Михал Клепфиш и Зигмунт Фридрих. Зигмунт принес оружие, а Михал — пятидесятикилограммовую пачку пороха и рецепт ускоренного приготовления так называемых коктейлей Молотова. В полночь я лег спать на столе, расставленном посреди комнаты. Рядом легла Рута Блонес. Я чувствовал ее голову чуть пониже груди. Пухленькая, теплая девушка. А к ней пристроился Янек Биляк. Мы лежали, но спал ли кто-нибудь в ту ночь, не знаю. Над нами, опершись на стол, стоял Адам Шнайдмиль; резиновая полицейская дубинка, которую он держал в руке, гнулась в такт его словам — Адам все время повторял: «Невозможно, чтобы это уже был конец». Не знаю, удалось ли кому-нибудь заснуть.

Рассвело. Меня позвал Зигмунт, который провел ночь на кушетке. Я подошел к нему. Он сказал, что уверен: ему не пережить того, что нас ждет, — и поэтому просит, чтобы я, когда уже все закончится, позаботился о его пятилетней дочке, которую он спрятал в монастыре в Восточной Польше. Я сказал то, что обычно говорят в таких случаях: «Не болтай чепухи».

Вскоре затем, около шести утра, мы услышали первые выстрелы из центрального гетто. Распознавали взрывы гранат: это наш взрыв, это их, это наш, это их. Потом я узнал, что это были отголоски боя на углу Заменгофа и Милой. Наши атаковали с четырех сторон. Это продолжалось довольно долго. Вдруг до нас донесся звук сирены «скорой помощи», а потом наступила тишина. У нас, в нашем секторе, по-прежнему было спокойно. Так что мы сидели в углу комнаты и разговаривали. О том, как плохо, что АК нам не доверяет и мы остались в одиночестве, отрезанные от мира. А ведь мы всеми возможными способами старались установить связь с главным штабом АК. Даже пытались через Тосю Голиборскую напрямую добраться до Волинского. Помню встречу с Волинским у Тоси на улице Промыка. Мы сидели в потемках, а Волинский беспомощно разводил руками и говорил: «Я ничем не могу вам помочь».