И была любовь в гетто - [14]

Теплая

Это было во время Большой акции. Я сидел дома, на Дзельной. Не помню почему — было уже поздно, девять или десять утра. Кто-то позвонил, что взяли Абрашу. Взяли на Марьянской, в школе медсестер, где он ночевал у Любы. А мне надо срочно идти в больницу. Еще на Сенную, хотя в разгаре был переезд на улицу Ставки, куда уже перевели больницу с Чистого.

Откуда-то появился Янек Биляк, который тогда был рикшей. Я сел к нему, и мы поехали в больницу. По Гжибовской доезжаем до Теплой, а там вдоль тротуаров, через каждые десять метров, стоят украинцы[33] — так про них тогда говорили — и сторожат людей, выстроенных в колонну к нам лицом. Толпа заполнила всю мостовую Теплой, от Гжибовской до Твардой. На тротуарах пусто. По краям, на бордюрах, вооруженные украинцы: винтовки нацелены на стоящих в колонне. Людей тысячи, целые семьи. Среди них мог быть и Абраша. Как его увидишь в такой толпе? Как через эту толпу пробраться? Я колебался: вылезать или не вылезать из коляски? Пойти по пустому тротуару за спиной украинцев или пройти между ними и колонной по мостовой? Решил вылезти. Договорились, что Янек подождет, пока я вернусь: если я не найду Абрашу, а колонна тронется, вероятно, придется поехать за ней следом.

Иду по краю мостовой по направлению к Твардой уверенным шагом под самым носом у украинцев. Смотрю на лица в толпе, никого не узнаю. Дохожу до конца улицы. Она перегорожена кордоном украинцев, стоящих вплотную друг к другу. Я, не замедляя шага, все так же уверенно приближаюсь к ним и решительно отталкиваю одного плечом. И вот я на Твардой, за кордоном. Никто из украинцев и ухом не повел. Почему? Неужели произвела впечатление моя наглость?

Бегу на Марьянскую, но школа уже пуста, и я бегу на Сенную, в больницу. Телефоны нигде не отвечают. Мне не остается ничего другого, кроме как вернуться к Янеку. Толпы на Теплой уже нет, но нет и Янека. Надо бежать дальше: время уходит, а у меня нет рикши; заскакиваю к себе на Дзельную и оттуда, по-прежнему бегом, на Умшлагплац. И вижу то, что всегда видишь в таких случаях. Я опоздал. Все ученицы школы медсестер на площади. Столпились под окнами высокого первого этажа больницы, снимают длинные, по щиколотку, халаты и через эти окна залезают внутрь. А немцы уже начинают загонять людей в вагоны. Они редко это делали в такое раннее время. У окон не видно ни Абраши, ни Любы. Но Люба отыскала его в толпе на площади. Подождала, пока все ее ученицы окажутся в безопасности в больнице, надела на Абрашу один из халатов, которые они скинули, и помогла ему вскарабкаться на подоконник. Потом, в своей элегантной чистенькой клетчатой юбке (такая была у медсестер форма), сама подтянулась и перемахнула внутрь. В больнице отвела Абрашу в амбулаторию, откуда он погодя вышел с аккуратно обмотанной белым бинтом рукой, и «скорая помощь» увезла его обратно в гетто.

Через час на площади никого не осталось. Кто не успел залезть через окно в больницу, поехал в Треблинку.

Главврач, доктор Хеллерова, сказала, укоризненно на меня глядя, что наглость хороша только при условии, что она эффективна.

С этого дня детская больница Берсонов и Бауманов располагалась на Умшлагплац. Не знаю, как туда перевезли детей, остававшихся на Сенной, и остаток больных туберкулезом детей с улицы Лешно. Этим занималась Инка, пока не увидела в колонне, которую гнали на Умшлагплац, свою мать. Потом она пыталась покончить с собой. (Неудачно, но это уже совсем другая история.)

Купецкая

Не знаю, когда ее переименовали в улицу Майзельса, для меня она всегда была Купецкой. Сегодня от нее уже нет следа, как и от прежней Заменгофа, которая за улицей Ставки являлась продолжением Дзикой и, чуть наискосок, вела на зады дворца Мостовских — к тому месту, где сейчас начинается. Если бы мы пошли по этой несуществующей улице, то между Милой и Генсьей наткнулись на отходящую влево маленькую улочку, заканчивающуюся тупиком. Это и была Купецкая. Там стояли приличные доходные дома, а через двор последнего, замыкающего улицу дома можно было пройти на Налевки. Справа от Заменгофа был уже совсем другой мир, с низенькими покосившимися хибарами — Волынская улица. Сейчас на месте Купецкой площадь с большим зеленым газоном, на котором летом загорают матери с детьми. А может, Купецкая — часть этого газона, который называется сквер Вилли Брандта? Или кусочек тянущейся вдоль газона, чуждо здесь выглядящей, улицы Левартовского?

Угол Купецкой и Заменгофа для меня всегда был каким-то невезучим.

Это было после первой акции. Точнее, 8 сентября 1942 года. Рано утром я бежал с Павьей в больницу на Умшлагплац. Туда я был приписан — так значилось в моем талоне на жизнь. Я пошел в больницу из солидарности — вообще-то все, кто мог, старались оттуда убежать. На Купецкой, немного не доходя Заменгофа, я увидел щель в дверях парикмахерской. Подумал, что, возможно, там кто-то есть. А я был страшно бледный, с подбитым глазом. Опасно было во время акции так скверно выглядеть. Оказалось, что внутри владелец парикмахерской. Я попросил сделать мне массаж лица. У него был такой аппарат с резиновым шариком, он возил шарик у меня по лицу, возил, пока щеки не раскраснелись. Процедура закончилась, и я через приоткрытую дверь вышел на улицу.