И была любовь в гетто - [13]
Хорошо, если на Лешно не появится ни один немец. Тогда можно перевести дух.
И так «вроде бы» спокойно будет до трех часов. Дети умирают под стеной, а взрослые снуют туда-сюда по Кармелицкой: одни по направлению к Лешно, другие — к Мыльной. Через Кармелицкую также проходит путь к Павяку и Сербии[29]. Всегда около трех, в основном по Лешно со стороны Желязной, несется грузовик с брезентовым тентом, везущий заключенных с допроса в гестапо. Заключенных не видно. Видны только стоящие у заднего борта двое охранников — жандармы с плетями и заряженными пистолетами. Машина, не снижая скорости, сворачивает на Кармелицкую и врезается в толпу. Толпа такая густая, что не расступиться, людям некуда бежать. Грузовик вынужден замедлить ход. Эсэсовцы прокладывают себе путь. Наезжают на тех, кто перед кабиной, в тех, что позади, стреляют, бьют плетями. Неизвестно, не погибает ли кто-нибудь под колесами, да если и погибает, никого это не волнует. Убитых убегающие отшвыривают к стене. Сзади уже пусто, перед грузовиком по-прежнему толчея. Эсэсовцы пытаются плетями, будто лассо, вылавливать из этого скопища отдельных людей. А если не получается, стреляют.
Грузовик медленно подъезжает к пересечению Мыльной и улицы Новолипье, к скверику между ними. Тут он часто останавливается. Но толпы здесь уже нет, людей нет. На Новолипье, напротив скверика, стоит довоенная гостиница «Бретань», где немцы устроили ночной клуб. Теперь один из них выскакивает из машины и через минуту возвращается с двумя бутылками — вряд ли содовой. Свистят плети, и грузовик неторопливо продолжает движение по Кармелицкой, чтобы отвезти заключенных в Павяк. Сколько их в кузове — неизвестно. Ворота тюрьмы на Дзельной уже открыты, машина въезжает внутрь и исчезает. Ворота захлопываются, улица пуста.
Но на Кармелицкой ближе к Лешно полно народу, все куда-то бегут, толкаются. Трудно сказать, сколько человек погибает после такого проезда. Потом всегда приезжает повозка Пинкерта, с улицы собирают трупы. Неизвестно, где и когда с мертвецов стащат одежду, чтобы голыми бросить в общую могилу.
Каждый вечер после наступления комендантского часа к гостинице «Бретань» подкатывают автомобили. Немцы развлекаются здесь каждую ночь. У них свои женщины; неизвестно, клуб это или бордель. На улице пусто. Слышна музыка. Вероятно, немцы танцуют. А возле скверика стоят дети. Ждут: может, кто-нибудь бросит из окна окурок. А под утро снова приедет повозка и заберет несколько детских трупов.
Назавтра с утра — то же самое. Кармелицкая забита снующими туда-сюда людьми. Все возвращается в норму.
Дзельная
Дзельная была спокойной улицей. Ни толчеи, ни большого движения. Народу обычно немного. Только перед Павяком всегда были какие-то люди. Степенно, неторопливо прохаживались взад-вперед. Из окон доносились крики: я тебя вижу, я тебя вижу, вижу, не останавливайся, не останавливайся! Иногда с тюремных вышек раздавались одиночные выстрелы. Рядом была Сербия, женская тюрьма. Одно время там держали обладателей иностранных паспортов, граждан южноамериканских стран и Швейцарии. Некоторые действительно являлись гражданами этих государств и паспорта имели настоящие, но кое у кого паспорта были поддельные, в основном купленные в варшавских консульствах при посредничестве гестаповцев. Эти люди считались интернированными и сидели в Сербии. Окна Сербии выходили на Дзельную. «Интернированные» стояли у окон и высматривали родственников. Время от времени можно было услышать: я тебя вижу, я тебя вижу! Иногда кто-нибудь с улицы кричал: мы все устроим, мы все устроим! Что творилось за стенами Павяка, никто не знал. На вышках стояли часовые с винтовками, часто с автоматами. Мимо Сербии можно было ходить безбоязненно. Дзельная была спокойная улица. Мало прохожих, пустынно.
Проходя около Сербии можно было увидеть арестованного американского гражданина Нойштата, директора «Джойнта»[30], и великую актрису Клару Сегалович. Они стояли у окон и смотрели на улицу. Не знаю, приходил ли к ним кто-нибудь. Кружили слухи, будто кто-то из посольства, кажется швейцарского, добивается, чтобы их выпустили. Вряд ли это было правдой. Тяжко было смотреть на глядящего из окна печального Нойштата. А вот Клара всегда улыбалась. Играла свою последнюю роль. Однажды в окнах Сербии никто не появился. Я жил рядом и ночью слышал выстрелы. Стрельба продолжалась часа два. А утром, едва закончился комендантский час, у тюрьмы уже стояли повозки похоронного заведения. Изрядно, думаю, нажились тогда те, что собирали трупы. Оказалось, ночью расстреляли всех евреев, независимо от гражданства — настоящего или фальшивого. А остальных увезли в Виттель[31]. В их число, вероятно по ошибке, попали Каценельсон[32] и несколько еврейских женщин, которых арестовали, хотя у них, говорят, были арийские документы.
Смочья
Не везде царила такая толчея, как на Кармелицкой. Смочья улица была шире. Там был базар, куда попадали со Смочьей, через ворота между Дзельной и Павьей. На базаре распродавали свое имущество обитатели гетто. Приносили из дома, что только могли, чтобы взамен купить кусок хлеба. Поляки, у которых имелись пропуска, приходили по дешевке покупать у евреев. Смочья была достаточно широкой, чтобы посередине могли даже ездить рикши. Вот где был рай для хапушников. Вырывай что-нибудь из рук и беги, на улице просторно. Человек покупал хлеб — ну, не целиком буханку, четвертушку: целая стоила сто злотых, а в месяц зарабатывали пятьдесят два. Купив, садился в рикшу, чтобы благополучно уехать со Смочьей. И тогда хапушник вскакивал в коляску и вырывал пакет. Сразу же, через оберточную бумагу, вгрызался в хлеб и обслюнявливал его, чтобы никто не отобрал. Хапушниками были в основном дети лет десяти-двенадцати, у которых еще оставались силы, чтобы, вскочив на ходу в рикшу, схватить вожделенный кусок и убежать. Отобрать у такого ребенка хлеб было невозможно. Впрочем, часто целая банда других детей набрасывалась на похитителя и, если ему недоставало сил сопротивляться, по кусочку вырывала добычу. Только между воротами базара и Дзельной купившие хлеб могли себя чувствовать в безопасности. Обокраденный вылезал из рикши, чаще всего на углу Дзельной и Смочьей, и уныло шел дальше пешком. Никто не пытался вернуть то, что украли.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В этой книге представлена полная запись бесед, которые вели с Мареком Эдельманом (1919–2009) польские журналисты Витольд Бересь и Кшиштоф Бурнетко незадолго до его смерти. Эдельман — один из тех, кто возглавлял сопротивление фашистам в Варшавском гетто, и единственный из руководителей восстания, уцелевший после его разгрома; впоследствии он стал кардиологом.Марек Эдельман был удивительным человеком. Знакомство с ним, в том числе через эту книгу, заставляет иначе взглянуть на мир, на то, что творится в мире, на собственную жизнь.
Книга Владимира Арсентьева «Ковчег Беклемишева» — это автобиографическое описание следственной и судейской деятельности автора. Страшные смерти, жуткие портреты психопатов, их преступления. Тяжёлый быт и суровая природа… Автор — почётный судья — говорит о праве человека быть не средством, а целью существования и деятельности государства, в котором идеалы свободы, равенства и справедливости составляют высшие принципы осуществления уголовного правосудия и обеспечивают спокойствие правового состояния гражданского общества.
Емельян Пугачев заставил говорить о себе не только всю Россию, но и Европу и даже Северную Америку. Одни называли его самозванцем, авантюристом, иностранным шпионом, душегубом и развратником, другие считали народным заступником и правдоискателем, признавали законным «амператором» Петром Федоровичем. Каким образом простой донской казак смог создать многотысячную армию, противостоявшую регулярным царским войскам и бравшую укрепленные города? Была ли возможна победа пугачевцев? Как они предполагали обустроить Россию? Какая судьба в этом случае ждала Екатерину II? Откуда на теле предводителя бунтовщиков появились загадочные «царские знаки»? Кандидат исторических наук Евгений Трефилов отвечает на эти вопросы, часто устами самих героев книги, на основе документов реконструируя речи одного из самых выдающихся бунтарей в отечественной истории, его соратников и врагов.
Автор книги Герой Советского Союза, заслуженный мастер спорта СССР Евгений Николаевич Андреев рассказывает о рабочих буднях испытателей парашютов. Вместе с автором читатель «совершит» немало разнообразных прыжков с парашютом, не раз окажется в сложных ситуациях.
Из этой книги вы узнаете о главных событиях из жизни К. Э. Циолковского, о его юности и начале научной работы, о его преподавании в школе.
Со времен Макиавелли образ политика в сознании общества ассоциируется с лицемерием, жестокостью и беспринципностью в борьбе за власть и ее сохранение. Пример Вацлава Гавела доказывает, что авторитетным политиком способен быть человек иного типа – интеллектуал, проповедующий нравственное сопротивление злу и «жизнь в правде». Писатель и драматург, Гавел стал лидером бескровной революции, последним президентом Чехословакии и первым независимой Чехии. Следуя формуле своего героя «Нет жизни вне истории и истории вне жизни», Иван Беляев написал биографию Гавела, каждое событие в жизни которого вплетено в культурный и политический контекст всего XX столетия.
Автору этих воспоминаний пришлось многое пережить — ее отца, заместителя наркома пищевой промышленности, расстреляли в 1938-м, мать сослали, братья погибли на фронте… В 1978 году она встретилась с писателем Анатолием Рыбаковым. В книге рассказывается о том, как они вместе работали над его романами, как в течение 21 года издательства не решались опубликовать его «Детей Арбата», как приняли потом эту книгу во всем мире.
Полина Венгерова, в девичестве Эпштейн, родилась в 1833 году в Бобруйске в богатой традиционной еврейской семье, выросла в Бресте, куда семейство переехало в связи с делами отца, была выдана замуж в Конотоп, сопровождала мужа, пытавшегося устроиться в Ковно, Вильне, Петербурге, пока наконец семья не осела в Минске, где Венгерову предложили место директора банка. Муж умер в 1892 году, и через шесть лет после его смерти Венгерова начала писать мемуары — «Воспоминания бабушки».«Воспоминания» Венгеровой, хотя и издавались на разных языках и неоднократно упоминались в исследованиях по еврейскому Просвещению в Российской империи и по истории еврейской семьи и женщин, до сих пор не удостоились полномасштабного научного анализа.
Предлагаемые вниманию читателей воспоминания Давида Соломоновича Шора, блестящего пианиста, педагога, общественного деятеля, являвшегося одной из значительных фигур российского сионистского движения рубежа веков, являются частью архива семьи Шор, переданного в 1978 году на хранение в Национальную и университетскую библиотеку Иерусалима Надеждой Рафаиловной Шор. Для книги был отобран ряд текстов и писем, охватывающих период примерно до 1918 года, что соответствует первому, дореволюционному периоду жизни Шора, самому продолжительному и плодотворному в его жизни.В качестве иллюстраций использованы материалы из архива семьи Шор, из отдела рукописей Национальной и университетской библиотеки Иерусалима (4° 1521), а также из книг Shor N.
В книге собраны материалы, освещающие разные этапы отношений писателя Корнея Чуковского (1882–1969) и идеолога сионизма Владимира (3еева) Жаботинского (1880–1940).Впервые публикуются письма Жаботинского к Чуковскому, полицейские донесения, статьи из малодоступной периодики тех лет и материалы начатой Чуковским полемики «Евреи и русская литература», в которую включились также В. В. Розанов, Н. А. Тэффи и другие.Эта история отношений Чуковского и Жаботинского, прослеживаемая как по их сочинениям, так и по свидетельствам современников, открывает новые, интереснейшие страницы в биографии этих незаурядных людей.
Художник Амшей Нюренберг (1887–1979) родился в Елисаветграде. В 1911 году, окончив Одесское художественное училище, он отправился в Париж, где в течение года делил ателье с М. Шагалом, общался с представителями европейского авангарда. Вернувшись на родину, переехал в Москву, где сотрудничал в «Окнах РОСТА» и сблизился с группой «Бубновый валет». В конце жизни А. Нюренберг работал над мемуарами, которые посвящены его жизни в Париже, французскому искусству того времени и сохранили свежесть первых впечатлений и остроту оценок.