Хьюстон, у нас проблема - [5]

Я открыл машину и сразу увидел свой мобильник. Хотя бы здесь, в центре Варшавы, можно рассчитывать на порядочность людей: лежал он себе на пассажирском сиденье целых пять часов и искушал судьбу! И ничего! Мир прекрасен!

Я сел.

И вставил ключ в зажигание.

И услышал тишину.

И заметил, что в машине горит свет. И это было совсем не хорошо.

Это мой аккумулятор умер.

Ну ясно. Я же сидел тут вчера, точнее уже сегодня, включив верхний свет, и ждал такси, потому что был сильно пьян. А потом я вылез из машины. И закрыл машину. И, разумеется, не проверял, выключен ли свет.

Вот ведь уродство!

Я моментально оценил ситуацию.

Даже если мне удастся догнать это такси – мусорка его все равно пока не выпустит, так что это возможно, – то за восемьдесят он меня, конечно, уже не повезет, но можно договориться.

Я схватил телефон и выскочил на улицу.

Мусорка как раз уезжала. И таксист мой тоже уезжал, он ехал вслед за мусоркой. Я рванул за ними, размахивая всем собой, понимая, что таксист уже обо всем догадался и возьмет теперь не меньше сотни. Сотни у меня и не было, но выхода не было тоже, нужно было искать банкомат. Я побежал за такси, улыбаясь так, как делают мужчины, которые понимают друг друга с полуслова, с полужеста, с полугримасы, я вложил в эту улыбку извинение за эту дурацкую сдачу, которую он не хотел мне отдавать, я постарался придать ему, то есть лицу, выражение, взывающее к атавистической мужской солидарности.

Таксист меня понял.

Он притормозил.

А когда я попытался открыть заднюю дверь, он обернулся и продемонстрировал мне международный жест симпатии и приветливости, понятный без перевода, – поднял кверху средний палец.

И газанул.

Первый подарок

Было десять минут седьмого.

Итак, что мы имеем: мобильник и шестьдесят восемь злотых в кармане – при этом я нахожусь в ста злотых и в двадцати километрах от цели, то есть от Магдаленки. Я стою у дома Толстого, к счастью. У Толстого есть машина. Толстый – мой хороший друг. Толстый знает, как много зависит от этих съемок, а значит – Толстый меня не убьет, если я ему позвоню. Какое же счастье, что мы договорились вчера встретиться у его дома, а не у моего!

Через пятнадцать минут я держал в руке ключи от машины Толстого. Я сел в нее. Совершенно новая. Поехали.

Когда у меня будут деньги – я тоже буду ездить на такой машине.

Она плыла… да какое там – она летела по городу словно птица, не кашляла, она трогалась с места плавно, не надо было сильно нажимать на педаль, она разгонялась за семь секунд, а то и быстрее – мечта! Моя заслуженная машинка была, конечно, сущим недоразумением – и вот сейчас я как будто получил первый подарок на свой сегодняшний день рождения! Конечно, это на время, не навсегда – но черт, как же это было приятно!

На Пулавской я был уже через семь минут, и мне хотелось еще прибавить скорости: я не думал, что в такую рань могут ловить нарушителей, а машина Толстого сама как будто просила ехать на максимуме.

За Песочным я эту невысказанную просьбу исполню, – решил я.

Я мчался по городу и думал о фильме.

Как буду их снимать, этих девочек, детально… ногти на руках, красиво накрашенные… Девочки из колонии очень следят за собой, у них очень четкая иерархия, совсем другая, чем у мужчин, очень похожая на семью: они исполняют роли отцов, матерей, теток, дядюшек, мужей. И они не уступают мужчинам в жесткости, даже жестокости – а возможно, даже превосходят их в этом. Но упор надо делать именно на женственность и снимать их надо красиво – как бы в противовес тому, что они сейчас за решеткой, и тому, что они сделали, чтобы туда попасть.

Показать робкую улыбку, какой-нибудь локон волос, падающий на щеку, – как у невинной гимназистки. Тогда образ будет говорить сам за себя.

Или ноги.

На ноги обычно не обращают внимания. Ноги под столом или под стулом, ноги в углу кресла, ноги где-то там. Люди не отдают себе отчета, что их ноги видны другим, и не догадываются, что ноги могут выдавать их истинные чувства: они не замечают, как шевелят пальцами ног, как встают на мысочки, как перекладывают ноги с одной на другую в момент неприятного разговора, то так, то сяк, как покачивают ногой, а иногда даже притоптывают или выбивают ритмичную дробь ногами.

Тогда, значит, ноги?

Конечно, надо все обсудить с режиссером, но хорошо бы иметь и собственную концепцию.

Руки…

Спокойные или беспокойные, пальцы трут нос или губы, особенно если человек хочет что-то скрыть, озабочен или врет. Может быть, тогда сначала руки? И только потом – облик целиком? А потом, в самом конце, – замки и решетки? Звук удаляющихся шагов по коридору – на уже совершенно темном фоне?

А потом небо, оживленная улица, морозный снег, какие-нибудь птицы, чирикающие на высоте, свободные и радостные?

Жалко, что это не мой фильм, – уж я бы знал, как его снимать. О чем спрашивать. Первая любовь, первый поцелуй – девочки это помнят. Я прямо вижу, как они об этом рассказывают: глаза затуманены воспоминанием, становятся влажными, мягчеют…

А потом – бабах! Нож или пистолет. Одна из этих девочек вместе с подругой убила паренька. Они три дня держали его, связанного, в ее квартире. Пытали его.