Хвостик - [3]

— Пришла уж. Сидит, — сказал он мрачно.

— Где? Где сидит? — в один голос спросили «Гордей» с «Африканом».

— В пятом ряду. Вторая слева от прохода.

Оба «купца» поочередно заглянули в зал.

— Под самым носом села, — пробормотал «Африкан Коршунов».

В это время рабочие сцены притащили кресла, и Родя снова принялся распоряжаться. Мне захотелось увидеть особу, причинявшую актерам столько беспокойства. Я припал к глазку, отыскал пятый ряд и тихонько присвистнул от удивления.

Я увидел круглое, нежно-розовое личико со вздернутым носом и чуть заметными бровями, светло-русые стриженые волосы, зачесанные назад так небрежно, что над ушами свисало по нескольку тоненьких прядок... Словом, я увидел Лидочку Скворцову — дочку моих соседей по квартире. Маленькие карие глазки Лидочки, обычно широко открытые, сейчас казались узенькими черточками: она чему-то смеялась, болтая с подругами и не подозревая, какое внимание ей уделяется на сцене.

— Все! Готово! — сказал помреж. — Лешка, третий звонок! Или нет!.. Погоди... Вася, на минутку!

К помрежу подошел рабочий сцены Вася — парень на голову выше Родиона и раза в полтора шире его в плечах.

— Она в зале. Понимаешь? — тихо проговорил помреж.

Вася сделал испуганное лицо:

— Ну-у!

— Перед самой сценой расселась.

— Вот сволочь!

— Слушай! Вовку могут вызывать среди действия. Если кто-нибудь крикнет... это самое... представляешь, что может случиться? (Вася молча кивнул.) Так вот: мобилизуй наших ребят и проведи агитацию в зале: мол, если кто-нибудь пикнет: «Хвостик»... словом, сам понимаешь. А я задержу немного третий звонок.

— Сделаем, — сказал Вася и деловито удалился.

Я тоже отправился в зал, который был уже битком набит. Я поздоровался с Лидочкой; она заставила подруг потесниться и усадила меня рядом с собой. Разговаривая с ней, я наблюдал за тем, как выполняются указания помрежа.

Человек двенадцать таких же здоровенных, как и Вася, ребят пробирались между рядами в разных концах зала, останавливались над мальчишками, которые сидели кучками отдельно от девочек, и что-то говорили им. Как видно, наставления звучали довольно внушительно, потому что мальчишки тут же начинали дружно и усердно кивать головами. Потом эти богатыри расселись там, где наблюдались наибольшие скопления мелкоты.

Прозвенел третий звонок. Занавес дернулся, заколыхался, я услышал приглушенный голос Родиона: «Не туда тянешь, не ту веревку!» Занавес снова дернулся, и полотнища его рывками расползлись в разные стороны.

Зрители увидели Пелагею Егоровну и Арину, сетующих на то, что приходится отдавать Любовь Гордеевну за старика Коршунова. Затем начался разговор Пелагеи Егоровны с Митей, потерявшим надежду на счастье.

Это был хороший любительский спектакль. Исполнители играли без суфлера, не сбиваясь, не нарушая мизансцен, и играли искренне. Зрители слушали внимательно, явно сочувствуя двум влюбленным. В сцене прощания Мити с Любовью Гордеевной девочки шумно вздыхали, а сцена, где Коршунов внушает своей невесте, как хорошо быть замужем за стариком, вызвала легкий шепот:

— Ой, какой противный!

— Ну и гадина!

Но вот появился Любим Торцов, и в зале пронесся шепот восторженного удивления. Все зрители, за исключением гостей, конечно, знали, кто кого играет в этом спектакле. И как ни хорошо играли кружковцы, все же под гримом Пелагеи Егоровны ребята узнавали девятиклассницу Соню Клочкову, и сквозь облик бедного приказчика Мити просвечивал лучший школьный волейболист Митя Чумов. А вот Володя Иванов как будто совсем исчез.

Хороший был грим: парик с жалкими седыми вихорками, не менее жалкая бороденка, красноватый нос и землистого цвета щеки... Хорош был и костюм: халат не халат, шинель не шинель, куцые и узкие брючки да стоптанные опорки. Однако не в костюме и не в гриме было дело. В походке, в которой чувствовалась едва уловимая нетвердость, в шутовских, размашистых жестах, за которыми вместе с тем ощущалась слабость, в голосе, вызывающем и одновременно старчески дребезжащем, так много было убедительного, подлинного, что зал весело зааплодировал, засмеялся.

Однако смех скоро утих. Начался словесный поединок Любима Карпыча с Коршуновым. И вот что мне понравилось. В этой сцене старый озорник сыплет прибаутками, кривляется; будь у Володи чуточку поменьше такта, зрители продолжали бы потешаться над Любимом. Но чем дальше шла сцена, тем серьезнее звучали прибаутки Торцова, тем меньше смеялись зрители, тем большей симпатией они проникались к полупьяному горемыке, изобличавшему сластолюбивого богача.

— Послушайте, люди добрые! Обижают Любима Торцова, гонят его. А чем он не гость? За что меня гонят? Я не чисто одет, так у меня на совести чисто. Я не Коршунов: я бедных не грабил, чужого веку не заедал...

Зал притих. Я покосился на Лидочку. Она застыла, подавшись вперед, вцепившись руками в коленки, и глаза ее были широко открыты. Когда же «озорник» воскликнул: «Вот теперь я сам пойду! Шире дорогу — Любим Торцов идет!» — зрители захлопали так дружно, что на меня с потолка соринки посыпались.

Это был немалый успех Володи, но настоящий триумф оказался впереди. Поссорившись с Коршуновым, Гордей Карпыч назло богачу решил отдать дочку за бедняка Митю, но потом снова заартачился. На сцене опять появился Любим Торцов.