Хвастунья - [3]

Меж тем по левой стороне швейцарского шоссе желто-жухлая листва, помнящая свое доутробное, сосредоточенное в виноградной косточке, существованье, смешалась с более сильным желтым явлением — лунным и звездным. Облачные складки то ли исчезли, то ли под воздействием желтого подчеркивали такую слепящую черноту, что глазам больно. И я жмурю глаза и думаю: не так ли моя более слабая жизнь через три года после функциональной неврологии смешалась с более сильной — с липкинской? Так смешалась, что я бросила мужа, с которым заскучала, едва успев за него выйти, но много лет не отваживалась. Пока не полюбила Липкина. Любовь — любовью, но ведь есть и в этом безбрежном чувстве отправная точка-косточка. Конечно же, я, много забывшая, а значит, мало знающая, потянулась к много помнящему и, значит, много знающему. И сильный, просветительский свет Липкина пошел навстречу моему — еле теплящемуся. Поэтому Семен, любящий просвещать, уже тридцать два года меня учит, в том числе и поэтическому вкусу.

Но стоп, насчет поэтического вкуса. В нем мы иногда расходимся. Я расходиться во вкусе начала далеко не сразу. Поначалу полностью подчинилась вкусу Семена Израилевича: все в стихах должно быть предельно ясно, четко, предельно реалистично. Так подчинилась, что дело дошло до казуса. В Малеевке я показала Липкину только что написанное стихотворение «Одинокий дар», оканчивающееся строфой:

А мне одинокий

Отпущен дар,

Сухой и жестокий,

Как в море пожар.

Глаза Липкина из светло-зеленых сделались темно-серыми, рассердился:

— В море пожара не бывает.

— Прости меня, как же не бывает, сама видела — танкер горел.

Но Сёма так убедительно мне втолковывал: «не бывает», что я поверила и даже подумала: а может, со мной и в молодости случилась галлюцинация — и безропотно приняла предложенный вариант двух последних строк: «Такой одинокий Отпущен дар». Сравнение с пожаром вычеркнула и на полях написала, по сути, две первые строки с некоторым жалобным усилением интонации. На мое счастье, в Малеевке тогда был критик Стасик Рассадин, друг Липкина, глубоко почитающий его поэзию и часто слушающий его поэмы и стихи. Из любви к Липкину, а возможно, из-за того, что за одним столом столуемся, да и с ним и его женой Алей делаем прогулочные круги по лесу, Рассадин как-то из вежливости, хоть по характеру невежливый, попросил у меня стихи. Я не без нервозности вручила ему зеленую целлофановую папку — штук 20 коротких стишат. Уже не помню, что обо всем прочитанном говорил Рассадин. Помню, зайдя ко мне через день после полдника и застав у меня Липкина, обращаясь то ли ко мне, то ли к нему, возмущенно спросил:

— Ты что ж такую херню на полях написала, зачеркнув гениальное сравнение дара с пожаром? А вы, Семен Израилевич, чего недосмотрели?

Уверенный в своем вкусе, Липкин смутился, — верил во вкус Рассадина. Или в то, что один вкус — хорошо, а два — лучше. До сих пор вспоминаю Рассадина с благодарностью — от беспрекословной подчиненности упас. С того послеполдника, когда бы Липкин ни разносил меня, я учитываю рассадинский разнос. Зачастую Липкин не сразу делает замечания, а предваряет их экскурсом в русскую поэзию.

Так в 1969 году, в Переделкине, в доме творчества, Мария Сергеевна Петровых, зайдя к нам, обратилась предыхательно: «Семушка, а Инна прочла тебе чудесное стихотворение, которое написала до твоего приезда? Нет? Инна, сейчас же прочтите!».

Липкин на прочитанный стишок отреагировал получасовой лекцией об эпитетах в русской поэзии, начиная с державинских и оканчивая «продолговатым» медведем из Заболоцкого. Мы с Петровых слушали неподвижно, соображая, к чему лекцию читает, к тому же стоя? Завершил же Липкин словами:

— Писать надо, как Тютчев, — тут он указательным пальцем проделал длинную, медленную дугу, выделяя голосом все слоги в эпитете: — «С ка-пи-то-лий-ской высоты!».

Эта лекция, как и многие другие, безусловно мне пошла на пользу, а что до того стихотворения, то Липкину не понравился в нем всего один эпитет «длинный», а надо бы — «долгий». Помню: он был прав, а сам стишок, кроме эпитета, забыла, ерундовый, значит. Зато с эпитетами я стала осторожничать, и если можно без них — обхожусь.

А еще случается, что я, нетерпеливая, влетаю со стишком к Липкину в неурочное время. А у Липкина — все по режиму. Так в 81-м после завтрака, повторяя, как всегда, фразу Хрущева «цели ясны, задачи намечены, за работу, товарищи», Липкин ушел в свою комнату — писал повесть «Декада». С девяти утра до часу трогать его нельзя, а я тронула, показав ему свой «Случай». Сёма прочел, определил: «ерунда», и я направилась к себе, комкая ерунду. На этом комканье в коридорчике дачи вдовы профессора Леонида Степанова меня и застал любопытный Кублановский:

— Покажи, что у тебя в кулаке!

— Да стишок ерундовый, — а кулак все же разжала.

— Совсем даже отличный, никогда не выбрасывай с пылу-жару, — учил молодой Кублановский, — дай мне. Меня, как я погляжу, все-таки выдавят за бугор. Напечатаю «Случай». — И выдавили. От него приходили иногда поздравительные открытки, с солнышком, нарисованным пером, — эти солнышки он рисовал и на даримых нам самодельных тетрадочках со стихами, и сейчас рисует под автографом на книгах, выходящих в России. А тогда, перезваниваясь с Евгением Поповым и его женой Светланой Васильевой, мы называли Кублановского «конспиративно» — Лириком. Эта любовно-насмешливая кличка возникла таким образом. Мне позвонила его тогдашняя жена Ира. Попросила, как только к нам приедет Юра, пусть возвращается немедленно в Апрелевку. Я завуалированно поинтересовалась, приходили ли гости (обыск у них уже был), спросила о здоровье младенца Ильи. Оказалось, все в порядке и просьба вернуться — личная. А Юра как раз и приехал. Я ему передала просьбу.