Хвала и слава. Том 2 - [210]

Не могу себе представить, что, оставшись живым, ты не вернешься в Польшу. Любой разумный человек знает теперь, что будет и кто победит. Уже однажды, в младенчестве, ты терял свое состояние. Я помню, как слуга Билинских привез тебя, завернутого в бурку. Удивительное это было происшествие, и я запомнил его на всю жизнь. Ты был так трогательно мал, и я готов был полюбить тебя, как сына. Но не смейся — не полюбил. Столь многое занимало меня тогда и позднее, а главное, по многим причинам я чувствовал себя настолько выдохшимся, опустошенным, словно угодившим в чье-то чрево, что уже не мог жить просто и заниматься серьезными вещами, даже тобой. Тебя воспитывала мать, и, должен признаться, ты был ужасен. Я много говорил о тебе с твоей матерью во время нашей совместной жизни в Испании, и это был еще один страшный вопрос, висевший надо мной в дни этой кошмарной эскапады. Именно там я и увидел, как людям нравится убивать, — даже своих любимых.

Если я пишу тебе, то, значит, действительно предполагаю, что ты изменился. Ты не мог остаться тем маленьким Билинским, который рисует такие миленькие картиночки. Пейзажи ты никогда не рисовал, но получился бы у тебя военный пейзаж? Например, обычный лес, но чтобы чувствовалось, что в этом лесу совершено убийство? Чтобы это был такой лес, как тут, под Коморовом. Или высокий дуб, и чтобы явствовало, что под этим дубом лежит мой убитый друг Янек Вевюрский, который действительно там лежит, сын лакея твоей бабки, княгини Анны, Янек Вевюрский, лучший из людей, которых я встречал на этой земле.

Я предполагаю, что ты изменился. Ибо только изменившись, ты сможешь оценить то, что найдешь здесь: пепелище разбитой Польши. Польша сожжена и разбита или разбита и сожжена. И наверняка еще будет гореть. Все это страшно и тяжело, но надо очень измениться, чтобы вернуться к этому. Думаю, что ты полюбишь это, как полюбил я. Не сразу, ибо трудно полюбить этот конгломерат исторических нелепостей, кровопролитных эскапад, гениальных пастырей от поэзии, всегда желающих быть чем-то большим, нежели ремесленники, людей низких, скверных и весьма непривычных к широким горизонтам, — нагромождение вещей не столько плохих или гнусных, сколько попросту отталкивающих. Особенно история. Но ведь история — это то, что мы преобразуем, даже преобразуем вспять, и, может, тебе удастся так преобразить будущие времена, что и минувшие преобразятся. Мы никогда не испытывали недостатка в людях, только даже величайшие из них отличались подлостью. А порой к подлости примешивалась изрядная доза глупости, превышающая ту, которая необходима творческому человеку. Иногда же это была не глупость, а слепота, что гораздо хуже.

Дорогой Алек, но ты все это преодолеешь, ибо ты знаешь, что такое Польша. Балы и охоты немногому тебя научили, но я знаю, что ты полюбишь, как полюбил я, самую суть польского духа. Когда я приехал сюда из Одессы, все показалось мне тесным и мелковатым. Только твоя бабка не казалась мне такой, не казался мне мелкотравчатым и невзрачный парнишка, который из-под лестницы на Брацкой ушел в ряды силезских повстанцев. Я знал, что силезское восстание блеф. А он об этом не знал. И, может, поэтому силезское восстание не было блефом, хоть там хватало и простачков и ловкачей. Но Янек Вевюрский верил. И я вдруг полюбил Янека. Это было нечто такое, что наполнило мою жизнь нежданным-негаданным содержанием.

Разумеется, тогда я этого не знал. Я узнал это теперь, когда Янек лежит в песке под дубом в Коморове и когда мы ждем окончания войны, чтобы выкопать его из этого песка и «прилично» похоронить. (Разве может быть когда-либо прилично исполнен этот страшный обряд?)

И видишь ли, с того момента, как Янек ушел к повстанцам, я начал понемногу понимать, что если Польша для меня тесна и мелковата, то эта узость и мелкотравчатость обретаются не в Польше, а во мне самом. Что широта Польши иная, чем широта одесской степи, но она существует. Только надо открыть глаза.

Я этих глаз очень долго не открывал. Я эти глаза открыл лишь теперь, во время войны. Они полностью открылись у меня совсем недавно, в Сохачеве, когда я увидал место, где немцы расстреляли (на берегу Бзуры) двадцать четыре поляка. И не потому, что это были поляки, а потому, что и те и другие были людьми. Это о них я думал, когда писал вначале, что не понимаю ни расстрелянных, ни расстреливающих.

Знаешь ли, когда мысли вот так изливаются на бумаге, они становятся, возможно, и любопытными, но слова не передают ни того, что думаешь, и ни то даже, что хочешь сказать и что можно высказать viva voce[106]. Нисколько не сомневаюсь, что еще все это скажу тебе. И все то, что я выскажу тебе вслух, — возможно, под дубом в саду, у могилы бедного Янека, или где-либо еще, только не на Брацкой, ибо там уж слишком бы веяло прошлым, а я хочу о будущем, — приобретет значение, гораздо больше выразительности, чем значат эти черные закорючки на бумаге (которую вдобавок эта идиотка Ядвига снабдила короной). Мне хотелось бы, чтобы ты доверился будущему. То есть не боялся этого будущего. Будущее пугает человека и народ, если у них нет прошлого, нет чего-то такого, что добыто многолетним или многовековым опытом. Так вот, я считаю, что польский опыт так своеобразен и велик, что бессильна справиться с ним любая истребительная акция. Тебе хорошо известно, что политика ассимиляции, которую некогда проводили три великие державы тремя различными способами, ничего не дала. Точно так же ничтожные результаты принесет политика полного физического уничтожения, осуществляемая методами энергичными, варварскими, жестокими, но глупыми. Между нами говоря, любое уничтожение глупо.