Хвала и слава. Книга вторая - [2]

— Тоже мне утешение! — сказал Мальский с сильным еврейским акцентом, который всегда появлялся у него, когда он волновался.

С минуту оба помолчали.

— Впрочем, даже хорошо, что его сейчас здесь нет, — пробурчал Артур, — это же европейская музыка. А он бы непременно спросил, а какое она имеет значение для Польши. Какое это имеет значение для Ловича. Это было его манией. А что может ваша музыка значить для Ловича?

— Может быть, это как раз и плохо, — сказал Эдгар и, отвернувшись от окна, принялся расхаживать по номеру. — Рысек был прав, спрашивая, чем моя музыка может служить Ловичу. Ведь она же им там ничего не говорит…

— Ну и что? — возмущенно закричал своим пискливым и резким голосом Мальский. — Ну и что из этого? Вы пишете не для Ловича…

— А может быть, надо писать именно для Ловича? — грустно-задумчивым тоном произнес Эдгар. — Может быть, тогда я не был бы таким одиноким…

— Ничего вы не понимаете, — пожал плечами Мальский. — Вы не одиноки… Ведь я же рядом с вами! Разве не так?

Эдгар улыбнулся.

— Да, и Рысек был… Масса людей с вами. И я еще раз утверждаю: ваше творчество не для Ловича, а для Европы.

Улыбка застыла на лице Эдгара. Он не знал, как сказать Мальскому, что для Европы его музыка не имеет ровно никакого значения.

Эту нелепую ситуацию прервал телефонный звонок. Трубку снял Артур. От него была хотя бы та польза, что он спроваживал назойливых людей. К сожалению, на сей раз Эдгару все-таки пришлось подойти к телефону. Старая знакомая интересовалась, нельзя ли через Эдгара получить приглашение на раут к Ремеям. Обычно после выдающегося события в музыкальном мире Станислав Ремей с супругой устраивали прием, на который все старались попасть, поскольку в варшавском свете это считалось особого рода шиком. Напрасно Эдгар объяснял этой даме, что он, право же, не может приглашать людей в чужой дом. Она так настойчиво упрашивала, что он в конце концов обещал ей дать ответ во время концерта. И так, постепенно, он многим пообещал дать ответ во время концерта, а ведь ему еще предстояло впервые прослушать как следует свое сочинение. К счастью, Эльжуня проявила достаточно энергии, приказав никого не впускать в артистическую, так что в пустой и довольно прохладной треугольной комнате перед концертом они дрожали и волновались только вчетвером: Фительберг, Эдгар, Эльжбета и миссис Доус, исполнявшая роль ее секретарши.

Из-за двери доносился приглушенный гул зрительного зала и звуки настраиваемых инструментов. Эльжбета была бледна и то и дело поглядывала в зеркало. На ней было муаровое платье цвета слоновой кости, а на голове высокая прическа, увенчанная белыми перьями. Эдгар не одобрил их, чем и вывел сестру из равновесия. То и дело она смотрелась в зеркало и даже попыталась снять эти перья, слегка растрепав при этом волосы, но прическа имела смысл только с перьями.

— Послушай, я же не затем сказал об этом, чтобы ты весь концерт думала о прическе, — заметил Эдгар.

Фительберг вышел и остановился на лесенке, ведущей на сцену. Миссис Доус с шелестом проскользнула в ложу партера, концерт вот-вот должен был начаться.

— Места у стариков хорошие? — спросила Эльжбета, все еще стоя перед зеркалом. — У кого они остановились, у Кази?

— Да, у Кази. Места хорошие. Чуть сбоку, но хорошие. Отец очень постарел…

— Ну что ты хочешь… Хорошо еще, что он может работать.

— Думаю, его ненадолго хватит.

— Да ведь он в Польше работает целых двенадцать лет. Все имеет свой конец.

— Значит, уже пятнадцать лет, как ты уехала из Одессы?

— Да, если бы у меня был сын, ему было бы сейчас четырнадцать.

Эльжбета медленно прошла через холодную комнату и села рядом с братом. В зале послышались аплодисменты, довольно долгие, потом донеслись первые такты чарующей увертюры.

— Помнишь, как мы пели дуэт из «Цыган» Монюшки?

— Это было на именинах тети Антоси.

— Нет, на маминых именинах. Не помнишь? На рояле стояли такие огромные желтые розы…

— И ты жутко фальшивила… погоди… в пятом такте, где было это ля-бемоль. Верно?

Эльжбета засмеялась.

— А помнишь, как мы возвращались со свадьбы Ройской?

— Очень смутно. Я была слишком мала.

— Я помню, на тебе было клетчатое пальтишко с пелеринкой, голубое с черным.

— Вот пальтишко помню.

— С нами ехала панна Ганка, и папа все спрашивал маму: à qui est cette femme de chambre? {1}

Оба добродушно рассмеялись. Эдгар взял Эльжбету за руку, они молча смотрели прямо перед собой, словно видели Одессу, и свадьбу Ройской, вечно рассеянного отца, и, главное, пальтишко в черно-голубую клетку.

Неожиданно Эдгар поднял голову и посмотрел на сестру. Он видел ее красивый, классический профиль с крупноватым носом, высоко зачесанную копну светлых волос, из которых поднимались большие белые перья, точно паруса, выгнутые в одну сторону. Она все еще была погружена в свои мысли.

— Послушай, — сказал он, — а ведь ты счастлива. Смотри, какие толпы пришли тебя слушать. Это же слава…

Эльжбета сразу угадала, о чем подумал Эдгар, и ответила:

— Художник-творец никогда не бывает одиноким. С ним все будущие поколения. А нас разве будут помнить после нашей смерти?

— Что ж, разве ты не вспоминаешь никого из умерших?