Хвала и слава. Книга третья - [9]

— Ты остаешься, Геленка, — сказала Ройская. — Неизвестно, как все сложится.

Геленка задумалась.

— Да, — сказала она, — пожалуй, так будет лучше.

И вопросительно взглянула на мать, но та сидела такая спокойная и решительная, что Геленка усмехнулась понимающе и чуть-чуть презрительно. Улыбка неожиданно меняла лицо Геленки — резкие черты смягчались и заметнее выступало сходство с отцом. Геленка становилась миловиднее, хотя и казалась менее красивой. Девушка знала об этом и старалась реже улыбаться.

— Да, так будет лучше, — повторила она, — не стану с вами спорить.

— Ну вот, — сказала пани Ройская в раздумье, — теперь я останусь совсем одна. Правда, есть еще пан Козловский, — поспешно добавила она, взглянув на Ромека, — но все-таки без вас мне будет очень одиноко.

— Да-а, — протянула Оля. — А что с Валереком?

Ройская, ничего не ответив, встала и обратилась к Анджею:

— Может быть, хочешь еще простокваши?

— Нет, нет, — ответил Анджей, — я совершенно сыт.

IV

Комната, в которой умерла тетя Михася, постепенно освободилась от поселившихся в ней беженцев. Одни нашли себе жилье в ближайшем городишке, другие отправились в Седлец, третьи двинулись к востоку — единственно возможный путь в Литву и в Советский Союз. Комнату привели в порядок, и в ней после отъезда матери решила поселиться Геленка.

Утром Геленка вошла в комнату. Перед старомодным, овальным, исполосованным зелеными тенями зеркалом стояла мать. Геленка остановилась на пороге. Мать не замечала ее, она вглядывалась в зеленоватую гладь зеркала, словно в воду, брови ее были напряженно сдвинуты, казалось, она силилась что-то вспомнить. Прежнюю прическу? Платье, с которым давным-давно уже рассталась?

Геленка кашлянула, и мать обернулась.

— Напрасно, мать, — сказала Геленка и принялась возиться в шкафу, стоявшем у противоположной стены. — Напрасно кокетничаешь перед зеркалом…

Оля возмутилась.

— Как ты выражаешься! Ты хорошо знаешь, что я никогда не кокетничаю перед зеркалом.

— Это верно. Но сейчас ты так старательно разглядывала себя.

— Да, смотрела.

— И что же ты высмотрела?

— Геленка, — Оля резко повернулась к дочери, — неужели тебе никогда не приходит в голову, что мать тоже человек?

— Нет, никогда. Так же, как тебе не приходит в голову, что дочь тоже человек.

— Послушай, — уже мягче сказала Оля, — прежде всего ты не знаешь, что и когда приходит мне в голову. Слишком мало тебя это интересует.

— До чего же ты сентиментальна!

— Лучше быть сентиментальной, чем черствой, — сказала Оля и вышла из комнаты.

Был уже полдень. Оля вошла в холл; по лестнице с другой стороны спускался Спыхала. Вдруг из столовой донесся крик:

— Немцы едут, немцы едут!

Анджей и Ройская бросились к окнам. На главной аллее показался маленький немецкий автомобильчик. Сидящих в машине отсюда нельзя было разглядеть.

— Идите все наверх, — распорядилась Ройская и пошла к входной двери. В холле остались стоять растерянные Оля и Казимеж.

— Сидите наверху и не показывайтесь, — сказала им Ройская. — Немцы.

Анджей наблюдал из окна. Машина остановилась у крыльца, из нее вышли двое. Один был немецкий летчик с медлительными и изящными движениями, другой — штатский в полувоенной фуражке, высоких сапогах и полушубке. Однако этот тоже держался, как военный. «Вернее, как бывший военный», — мысленно поправился Анджей. И вдруг он узнал его: это был Валерек.

Анджей двинулся следом за пани Эвелиной, он не хотел оставлять тетку одну. Так близко видеть немца в военном мундире ему приходилось впервые. Появление Валерека — тоже событие не слишком радостное. Он почувствовал, как кровь отлила от лица и похолодели руки.

Валерек и его спутники вошли в прихожую. Лицо пани Ройской было бледно, губы сжаты. Валерек сделал вид, что не замечает этого.

— Я попросил моего друга, господина фон Бёма, подвезти меня. Я очень беспокоился о тебе, мама, но вижу, что у вас все в порядке.

Ройская молчала.

Валерек продолжал с наигранным оживлением:

— Это мой новый друг, поручик фон Бём. Он сейчас стоит в Седлеце…

Молодой офицер поклонился. Пани Ройская кивнула, но руки не подала. Валерек постарался и этого не заметить.

— Прошу, — обратился он к немцу, не дожидаясь приглашения матери и, видно, опасаясь, что приглашения этого так и не последует, — прошу.

И, сбросив полушубок, Валерек повел офицера в зал. Тут он заметил Анджея.

— А, и ты здесь? — сказал он, не подавая ему руки и не представляя офицеру.

Вошли в зал, уселись в кресла. Увидев, что иного выхода у нее нет, пани Ройская последовала за ними. Пошел и Анджей, сжимая похолодевшие руки. Говорил один только Валерек и говорил без передышки. На очень плохом немецком языке он принялся рассказывать своему «новому другу» историю Пустых Лонк. Со всеми подробностями он описал памятный эпизод тысяча девятьсот двадцатого года, а потом начал говорить о том, как хорошо мать ведет хозяйство. Видно было, его очень заботило, чтобы у немца составилось хорошее впечатление о хозяйстве. Офицер, кажется, понял это и сказал (это были его первые слова с момента появления в польском доме):

— Очень хорошо, что хозяйство в таком порядке. Я думаю, мы не оставим на месте людей, которые не умеют вести хозяйство. Вы ведь понимаете, нам надо кормить армию. Однако, — добавил он, улыбнувшись и склонив голову в сторону пани Ройской, — в том случае, если бы дела сложились как-нибудь иначе, я ничем не мог бы вам помочь. Это не по моей части.