Хутор Гилье. Майса Юнс - [41]

Лежал я, подставивши солнышку спину, —

А лодку несло по теченью, —

На кручи карабкался, падал в пучину

В разгуле безумных видений.

      Очнулся весь мокрый — беда!

      Скамью заливает вода!

А лодку несет по теченью…[10]

Его глубокий бас мощно звучал над озером, со всех сторон окруженным горами.

Вершина Турскнутен со всеми своими снежинками и ледниками отражалась в воде, она, казалось, уходила в такую глубь, что стоило наклониться над бортом лодки, как кружилась голова.

Наконец они подплыли к пастбищу; зеленые луга и пасущиеся на крутом склоне коровы тоже так четко отражались в водяной глади, что можно было пересчитать рога.

— Да, коровы здесь ходят, как мухи по стене, — сказал капитан. — Если там, наверху, уронят подойник, он скатится прямо к нам в лодку.

На пастбище была только небольшая землянка, примостившаяся на осыпи, да полуразвалившийся сарай с крохотным окошком в стене. Крыша сарая была придавлена кусками гранита. В этом сарае и собирался остановиться капитан на ночь. А с восходом солнца Ингер-Юханна с Йёргеном, долговязым Улой и Вороным должны были пуститься в обратный путь к лугам Грённели.

Путники поужинали жареной форелью и кашей, сваренной на сливках, и теперь любовались заходом солнца.

Капитан был в прекрасном расположении духа. В домашних туфлях и в расстегнутой форменной куртке он с удовольствием расхаживал взад-вперед и покуривал трубку. Время от времени он останавливался и глядел, как последние лучи играют на дальних горных вершинах.

В иссиня-черной цепи вершин вдруг ярким пламенем вспыхнуло несколько зубцов; с каждой секундой этот трепещущий цвет становился все более ярким, переходя от фиолетового к буйно-алому. И вот уже весь дальний хребет пылал и искрился, как гигантский костер. Ледники на восточном склоне подернулись розовато-красной дымкой. Утесы в сиянии заката превратились в сказочные башни и замки; трехглавая снежная вершина, казалось, была обагрена кровью. А вдали, к горизонту, уходили еще не освещенные, синеющие пики, снежные шапки, скалистые ущелья, над которыми уже сгущались тени.

Йёрген лежал, крепко сжимая в руках отцовскую подзорную трубу, и внимательно проглядывал заснеженные склоны в надежде увидеть оленя.

— Всего вам хорошего, фрекен Ингер-Юханна, — сказал Грип, — ночью я отправляюсь вместе с крестьянами через перевал. Здесь нас слишком много, всем ночевать негде. Но, прежде чем уйти, мне хотелось бы вам сказать, — добавил он, понизив голос, — что этот прекрасный день, который мы провели здесь, в горах, был одним из немногих дней моей жизни, когда мне не пришлось отпустить ни одной трусливой, жалкой остроты, и я впервые себе не противен. Да, именно такой, как вы сейчас здесь стоите — прелестной, стройной, задорной, в большой соломенной шляпе, — вы и останетесь в моей памяти до нашей встречи в городе.

— До хижины Свартдал около полутора миль, — поучал Грипа капитан, когда они прощались. — И помните, Грип, что в Гилье мы вам всегда будем рады.

Большую часть крутой тропы на Турскнутен студент шел, все оборачиваясь назад и махая рукой.

— Похоже, что он совсем не знает, что такое усталость, — сказал капитан.

Ингер-Юханна провожала Грипа взглядом… На светлом вечернем небе еще лежал последний золотистый, но уже потускневший отблеск зашедшего солнца…

Какое-то насекомое — то ли шмель, то ли оса — влетело через открытое окно в каморку, свежевыкрашенную синей краской, и так громко билось о стекло, что мешало спать.

На другой день уже ночью вернулась Ингер-Юханна домой и тут же заснула, а во сне перед ней снова прошли чередою все впечатления горного похода. Вот у нее опять на крючке форель… Всплеск… Рыба блеснула на солнце… Потом появился Грип; он нес в руках какие-то слоги, которые надо было соединить… Ж-ж-ж… Шмель коснулся ее лица, и она проснулась.

Было уже поздно.

На покрытом белой салфеткой туалетном столике с зеркалом, который починили специально к ее приезду, лежал кусок фиалкового мыла, завернутый в серебряную бумагу.

Видимо, именно этот кусок мыла и ввел в соблазн неопытных горных насекомых. Они учуяли совершенно новый букет неведомых запахов и слепо, словно ошалелые, бросились исследовать свое открытие, не имея ни малейшего представления о тех разнообразных ухищрениях, которые придумали в городе, не ведая, что запах фиалкового мыла сулит им не живые фиалки, а страшные рези в желудке. Для насекомых наступила полная путаница всех привычных представлений; это было ясно по тому, как тревожно, смутно чуя неладное, жужжали вновь влетающие и кружили по комнате, пока искушение не становилось слишком велико, и по тому, как обремененные опытом медленно ползали по стенам либо, уже совсем одурманенные, валялись на подоконнике, жалко подергивая лапками.

— Ой, прямо в умывальный таз!

С неприязнью поглядела Ингер-Юханна на причину всего этого переполоха — на свое фиалковое мыло. Когда она взяла его в руки и вдохнула его аромат, ее мысли пошли по другому направлению: «Мамино простое желтое мыло куда честнее». Она схватила полотенце и быстро смахнула мух, павших жертвой своей любознательности, с подоконника.

После завтрака мать и Ингер-Юханна пошли в сад рвать зеленый горошек к обеду.