Хутор Гилье. Майса Юнс - [22]

— Так, значит, вы уходите, мой друг?

— Господин капитан, не можете ли вы… Не одолжите ли… — С мужеством, которое бывает только по утрам, Грип сперва решил попросить пять далеров, но, еще спускаясь по лестнице, перешел на четыре, а теперь, увидев перед собой капитана, остановился на трех… — Не одолжите ли три далера? Я поиздержался в пути, и мне теперь не на что вернуться в Кристианию. Как только прибуду в город, я вам тотчас вышлю долг почтой.

Капитан откашлялся. Он еще вчера не раз читал на лице своего гостя что-то вроде подобной просьбы.

«Студент… Положись на него! Уверяет, что сразу же вышлет!..»

Лицо капитана уже готово было скривиться в кислой гримасе, как вдруг приняло добродушно-веселое выражение, и он сказал:

— Вы просите три далера? Ах, если бы они были у меня в доме! Знаете, временами, особенно летом, здесь и шиллинга не сыщешь. — Свободную руку капитан засунул за борт мундира и с безнадежным видом уставился в пространство. — Хм… Да… Ладно, — проговорил он после длительной тягостной паузы. — Будь я уверен, что получу долг обратно, я поговорил бы с матерью, выпросил бы у нее три-четыре урта из хозяйственных денег… Ну, словом, столько, чтобы вы могли добраться до фогта или судьи. Это отличные люди, я их знаю. Только заикнитесь, и они вам сразу же помогут.

Попыхивая трубкой, капитан направился через кухню к матери, которая стояла в кладовой и резала хлеб к завтраку. На ней лежали все заботы не только по дому, но и по сенокосу и уборке урожая.

Капитан отсутствовал довольно долго.

— Подумать только, — сказал он, вернувшись, — оказывается, у матери нашлось три далера, и я их вытянул у нее для вас. Прощайте. И подайте о себе вести, как только благополучно доберетесь до Кристиании.

— Вестью обо мне будет почтовый перевод, — радостно ответил студент и пустился в путь.

Когда капитан пришел к матери и изложил суть дела, она, плотно сжав губы, с минуту помолчала, а потом сказала, что, по ее мнению, если уж капитан хочет помочь студенту, то должен дать ему все три далера. Парень с виду не легкомысленный, не пустой, да, кроме того, нельзя допустить, чтобы он обратился к судье, к фогту да, не дай бог, еще и к священнику и всем им сообщил, что в Гилье ему отказали в трех далерах.

Тинка без конца рассказывала сестре, о чем она говорила со студентом.

— Ну, а потом он что сказал? — выпытывала Ингер-Юханна.

— Ах, с ним все время было так интересно. Я никогда еще не встречала такого интересного человека.

— Но неужели ты не помнишь, что он сказал?

— Нет, помню. Он спросил, почему ты учишь французский. Сказал, что из тебя, видно, хотят сделать попугая, чтобы ты в городе не ударила лицом в грязь.

— Да? Так он и сказал?.. А откуда он узнал, что я собираюсь в город?

— Он спросил, сколько тебе лет, а я сказала, что ты готовишься к конфирмации, а потом поедешь в Кристианию. Оказывается, он хорошо знает губернатора и его семью. После экзаменов он работал у него в канцелярии чем-то вроде писца.

— И это называется «хорошо знает»?

— Он сказал еще, что ты не подходишь к их дому. Знаешь почему?

— Нет.

— Хочешь, скажу? Ему кажется, что для их дома ты слишком своевольная.

— Что? Он так сказал?

Ингер-Юханна нахмурила брови и так сердито посмотрела на Тинку, что та поспешила добавить:

— Студент сказал, что в доме губернатора все должны ходить вокруг его супруги на задних лапках, и ему жалко, — это его слова, — что так рано наденут хомут на такую красивую шейку.

Ингер-Юханна тряхнула головой и засмеялась:

— Ну и человек!

Тинка уже уехала в Рюфюльке. Ее место за столом и в спальне пустовало. Капитан не раз ловил себя на том, что, забывшись, зовет Тинку.

И вот настал канун того дня, когда и Ингер-Юханна должна была покинуть отчий дом.

Чемодан из тюленьей кожи заново оковали железными полосами, и он стоял теперь открытый; оставалось только сложить в него вещи. Экипаж в сарае жирно смазали, с его осей капал деготь, а долговязый Ула задал Вороному овса. Шутка ли, ему предстоял трехдневный путь!

Капитан деловито расхаживал по дому — никто не умел лучше его упаковывать вещи.

Мать осторожно протягивала ему одно за другим новые, дорогие платья дочери. Белье, шитое в Гилье, не посрамит их в глазах супруги губернатора.

Беда только, что стоило капитану наклониться, как кровь приливала ему к голове.

— Опля, вот и все в порядке!.. Не понимаю, о чем ты думаешь, мать! Зачем такая гора бумажных чулок? Ну-ка, дай мне эту вещь, да нет, вон ту, ту!

Кто же может с ним сравниться? Ведь он столько путешествовал!

— Йегер, тебе вредно так много нагибаться.

Капитан вдруг резко выпрямился:

— Думаешь, долговязый Ула сам догадается натереть Вороному холку бальзамом? И не забудет взять в дорогу флакон? Ах, не подумай я об этом, бедному Вороному придется проделать весь путь со сбитой холкой. Сбегай вниз, Теа, и скажи Уле… Нет, постой, — капитан с трудом перевел дух, — лучше я сам пойду и прослежу, чтобы он все сделал как следует.

Мать подождала, пока его шаги не заглохли на лестнице, и сама принялась торопливо укладывать вещи.

«Лучше уберечь его от ненужных волнений».

Чемодан быстро наполнился, и вот наконец поверх всего легла белая салфетка. Оставалось только сесть на крышку и повернуть ключ в замке.