Хут - [13]

Наскоро собравшись, Ганна поцеловала детей, отвела в сторону Василя и напомнила про яичницу и хута, перекрестилась и уже из тарантаса с довольным видом крикнула вышедшему её провожать Василю:

— Говорила же — у кого я только не была бабой?! У самого только чёрта не была! Под самым Могилёвом про меня слыхали — вон откуда паны за мной едут!

— Опять ты чёрта поминаешь! Мало тебе вчерашнего — не мели языком почём зря, глупая баба! — в сердцах крикнул ей Василь.

Но Ганна толком ничего не расслышала — эконом хлестнул пару лошадей, и тарантас покатил в имение.

Пан Перчшинский, как его представил Старжевский, и в самом деле оказался очень богатым. В Могилёв ехали в самом настоящем, украшенном золотом, просторном экипаже, который везла шестёрка породистых вороных лошадей, запряжённых в серебряную сбрую. На козлах сидел самый настоящий кучер в ливрее, а по бокам экипажа скакали по три вооружённых ружьями гайдука с каждой стороны дороги. В самом экипаже, который напоминал Ганне скорее комнату, сидел Перчшинский, его старший сын и, напротив панов, у передней стенки спиной к кучеру — сама Ганна.

Стояла самая распутица, и хоть зима была и малоснежной, но дорога оказалась разбита и покрыта лужами из грязи и снежной крошки. Тем не менее экипаж, к удивлению Ганны, ни разу не застрял по–настоящему. Едва только кони начинали вязнуть, кучер залихватски свистел, рассекал воздух длинной пугой и экипаж рывком выскакивал из трясины и двигался дальше.

— Добрые у вас кони, и кучер добрый! — восхищённо заметила Ганна, которая не смогла сдержать эмоций после того, как карета преодолела особенно большую лужу.

Перчшинский лишь едва заметно улыбнулся, не удостоив Блиниху ответом, а молодой панич самодовольно кивнул:

— У нас всё такое — и дом, и экипаж, и кони!

— Я и говорю. Я таких отродясь не видывала! — рассыпалась в похвалах Ганна.

Впрочем, она и в самом деле была поражена роскошью экипажа — ей непременно казалось, что в таких каретах ездят только цари, короли и самые богатые шляхтичи. А раз так, то Перчшинский был птицей самого высокого полёта и Ганне светило немалое вознаграждение, если роды пройдут удачно. Конечно, всё могло быть и не таким радужным — в противном случае Ганне было бы несдобровать, но пока она гнала от себя мысли о возможных неудачных родах. К тому же успела выяснить у молодого панича, которому едва исполнилось восемнадцать, что для панны роды должны были быть уже пятыми, а четверо предыдущих были удачными. Всегда самыми опасными бывали первые роды, а тут Ганна, уверенная в своём опыте, рассчитывала на благополучный исход.

Молодой панич, в отличие от своего сурового и молчаливого отца, явно тяготился однообразием долгой дороги и успел рассказать Ганне и о себе самом, и о родовом поместье Перчшинских под Могилёвом.

— Наш род Перчшинских — один из самых древних шляхетских родов. Мы самому Сигизмунду Ягайле приходились родственниками. Во мне течёт королевская кровь! — пояснял Ганне заносчивый панич. — Гордись, хлопка, что ты к такому шляхетству едешь. На таких, как наш род, вся Речь Посполитая стояла!

«И вправду люди говорят, что нет на свете никого заносчивей и гонорливее ляхов, особенно шляхетского рода. Отец–то его молчит — наверное, не считает нужным со мной разговаривать», — думала Ганна, слушая похвальбу юного шляхтича.

Не доезжая до Могилёва, свернули в сторону. Где–то через час путники, наконец, въехали в имение, поразившее Г анну ещё больше, чем экипаж. Огромный, белокаменный трёхэтажный особняк, казалось, совершенно подавлял собой все окружающие постройки и в самом деле мог соперничать с самыми лучшими поместьями. Тут же появилось множество дворни. Замелькали факела. Одни распрягали лошадей, другие таскали вещи приехавших господ. Один из дворовых, выделявшийся среди других густой чёрной бородой, повёл Ганну в специально отведённый для неё деревянный флигель.

Не успела она ещё как следует отдохнуть, как за ней пришёл всё тот же чернобородый и повёл её в особняк.

— Богатый твой пан. Я таких домов–дворцов ещё и не видывала! — заметила Ганна, пытаясь разговорить своего проводника.

Но тот хранил угрюмое молчание. Отблески факела, который он держал в правой руке для освещения пути, придавали лицу дворового странное и недоброе выражение.

— Что, панна уже рожать надумала? Что за спешка? — не унималась Г анна.

Но чернобородый лишь отмахнулся и едва слышно процедил сквозь зубы:

— Велено привести. Пан сам скажет.

Чернобородый остался у входа, а дальше к пану по широкой лестнице на второй этаж Г анну повёл лакей в ливрее, похожей на ту, какая была на кучере, правившем экипажем. Вокруг на стенах горело множество свечей, но они не могли полностью разогнать тьму и в просторных залах царил полумрак.

Перчшинский сидел в большом широком кресле спиной к двери посреди огромного зала. Лакей закрыл за вошедшей Ганой двери и исчез.

— Пришла? — не оборачиваясь, спросил Перчшинский.

— Пришла, ясновельможный пан, — ответила Г анна.

Перчшинский поднялся с кресла, подошёл к Ганне и пристально посмотрел ей в глаза. Что–то в его взгляде было необычным, но что именно — Ганна не могла понять. Блинихе стало не по себе.