Художник - [3]

Он рисовал. Он рассказывал, и плакал, и просил: не надо смеяться. В том, что случилось, нет ничего смешного. Он закончил одну картину, другую, третью, четвертую, срисовывая с памяти все, как было. Он не жалел красок. Его била дрожь. Ему хотелось, чтобы хоть на миг всем стало так же больно и обидно, как больно и обидно ему, чтобы все поняли. И перестали смеяться. Он нарисовал себя, искалеченного, скрюченного, как сухая травинка, опрокинутого на шкуру, – и пустую стену рядом.

Он вернулся в пещеру поздно, люди уже спали. Его глаза тоже смыкались, он был опустошен; сладкая усталость умиротворяла и расслабляла его. Он уснул мгновенно, и этой ночью его не преследовали кошмары – медведь и вождь.

Вождь пришел к нему после полудня. Его ноздри широко раздувались, и верхняя губа то и дело вздергивалась, обнажая зубы.

– Ты рисовал? – отрывисто спросил вождь.

Художник отложил рыбу, которую потрошил.

– Я рисовал, – ответил он. – Я – рисующий людей и зверей.

– Зачем ты рисовал? Я не велел.

– Я люблю. Я решил сам, потому что ты не велишь, а я люблю.

Вождь сдержался.

– Зачем ты рисовал такое? – спросил он, пряча руки за спину. – Это самое вредное, что ты нарисовал.

– Я рисовал, что видел. Я рисовал, что думал.

– Ты рисовал, как медведь вас ел.

– Да.

– Некоторые уже видели, и некоторые еще увидят. Мы сотрем, но некоторые увидят, пока мы не сотрем. Они никогда не решатся войти к медведю. Он страшный.

– Да, – подтвердил художник, – он страшный.

– Ты для этого рисовал?

– Нет.

– Для чего же ты рисовал?

– Я не мог не нарисовать.

Вождь задумался, морща лоб.

– Ты испугал все племя, – сказал он.

– Я не думал об этом.

– О чем ты думал?

Художник помедлил.

– О себе. Когда я рисую, я всегда думаю о себе и о том, чего хочу. И что люблю. Я думал о том, как мне больно. И еще я думал о растирающем глину.

Вождь быстро оглянулся по сторонам, проверяя, не подслушивает ли кто-нибудь их разговор, и резко спросил:

– Тогда почему медведь похож на меня?!

Художник молчал. Об этом он не знал.

– Я сразу понял, – сказал вождь. – Ты хотел сделать мне плохо.

– Нет, – ответил художник безнадежно. – Я не люблю делать плохо. Я люблю делать хорошо.

– Тогда ты пойдешь и сотрешь, – сказал вождь. – И нарисуешь все не так, потому что так страшно. Твой медведь – страшный.

– Он не мой медведь. Он сам медведь, и был такой.

– Ты нарисуешь другого. Ты нарисуешь маленького-маленького медведя и больших-больших охотников с большими-большими копьями. Тогда никто не станет бояться. Я сам буду водить охотников смотреть на твою картину. А потом велю им убить медведя.

– Нет, – сказал художник. – Медведь был не такой. Я не могу рисовать не такого медведя, потому что могу рисовать только такого, какой был.

– Тогда ты будешь изгнан, – сказал вождь, – и погибнешь один в лесу. И даже если ты найдешь чужих, они сперва поманят и похвалят тебя, а потом съедят.

Так или иначе, меня везде съедят, подумал художник. У него заболели едва затянувшиеся раны. Он промолчал.

– Когда все станут смелыми от маленького медведя, они его убьют, – и у нас будет пещера.

– Когда они, – не выдержал художник, – увидят настоящего большого медведя, они испугаются еще больше, потому что думали, что он маленький медведь.

– Пусть, – ответил вождь спокойно. – Когда медведь бросится, им придется драться, потому что он бросится на них.

– Он многих убьет.

– Да. Но у нас будет большая пещера.

– Когда многие погибнут, большая пещера станет не нужна.

Вождь поразмыслил.

– Большая пещера всегда нужна, – сказал он. – Медведя надо убить, потому что мы уже сказали, что его надо убить, и теперь не можем сказать, что убивать не надо.

Художнику нечего было ответить. Он опустил голову.

– В новой пещере я разрешу тебе рисовать на стене и дам помощника, – мягко сказал вождь. – Иди.

Художник пошел, и вождь довел его до выхода, поддерживая своими мощными руками. Он так поддерживал, что художнику казалось, будто он выздоровел и даже никогда не был ранен, – вот как легко было идти, пока поддерживал вождь. Но вождь поддерживал недолго, и весь путь художник прошел один.

У валуна, опершись на копья, стояли два молодых охотника и тихо разговаривали. Художник, навалившись на костыль, остановился за кустами и уставился в их широкие коричневые спины.

– Смотри, – говорил один другому. – Вот, оказывается, где был медведь.

– Да, – отвечал другой. – Смотри, как он прыгнул. Передние лапы вытянуты, а брюхо беззащитно. Если прыгнуть ему навстречу и поднять копье, он брюхом напорется на копье.

– Но они этого не знали. А видишь, как здесь нарисовано. Удобно зайти с двух сторон.

– Да. Помнишь прием, который мы придумали?

– Жаль, что они не знали приема, который мы придумали.

– Жаль, что они не знали, как прыгнет медведь.

– Жаль, что они не знали, где сидит медведь.

Они неловко помолчали, поглядывая на валун.

– Но мы-то теперь знаем, – сказал один.

Второй облегченно вздохнул и перекинул копье в правую руку.

– Да, – сказал он. – Мы знаем.

Больше они не говорили. Стискивая копья, они еще раз посмотрели друг другу в глаза и ушли, проскальзывая сквозь кустарник беззвучно, словно тени.

Художник опустился на землю. Из него будто вынули все мышцы и все кости. Он мучительно жалел, что не может пойти с теми двумя, и раз уж он не может пойти, то не стоило шевелиться совсем. Оставалось только ждать.