Художник Её Высочества - [63]

— Хорошо, уговорили. Идёмте.

Массаж, в самом деле, не помешает. Идёт ведь императором всея Руси, Малыя и Белыя, плавненько, лишь бы на шило боли не напороться.

— Вот такие французские романы, — проснулся в лифте Терентий. Похоже, после коньячного энтузиазма произошло у него первое торможение. — Душновато здесь, — в руках инспектора появился веер. Он томно заобмахивался.

В лифт, первые этажи, двери расползлись и… Степан, опустив голову, прошел сквозь трех мужчин. Но не выдержал, в последний момент оглянулся. В кабине лифта стояла святая троица: следователь Немятый с апостолами, в руках зонтики, в глазах дыры. Двери сошлись.

«Что произошло? Почему не остановили, не потребовали тут же отпечатки пальцев там, отпечатки зубов? Может быть, они решили, что мне деваться некуда? Или не связывают больше с антенной? Как же не связывают, если несутся туда. Или не туда? А куда тогда, язви их?!»

Было бы проще, если следователь тормознул его, они бы поздоровались, потом Степан невинно бы порхал ресницами, изворачивался, прикалывался, доказывал, что лично он в этом колесе — последняя спица слева. Или он что-то недопонимает?

— Хотите яблоко?

Вместо веера престидижитатор держал в руках яблоко. Абигель взяла его, понюхала, но есть не стала, а неудачно засунула в нагрудный карман рубашки. Степан показал бровью на это дело в том смысле, что оплошала ты Абигель Сергеевна, сисечки-то теперь ассиметричные. Яблоко улетело в кусты.

«Фамилия его от слова «голый» или от слова «голова»? Головатый, Головатый… Увяз я!»

В баре Степан, кряхтя, влез на сидку, заказал коньяк и прищурился на Абигель. Ощущение, что куда-то уплывает, деточка. Белое-белое и приятно, видете ли. Играет девушка с ослабленными струнами. Может быть, ночным хулиганством довольная? Или он схоластически настроен сегодня?

Бармен тетёшкался с пультом, переключая программы. «Не пр-р-робуждай воспоминаний моих безумств и исступлений» — певица, терзающая романс… Лукавая ряшка президента: «Если бы демократия заключалась в том, что лебедей в «Лебедином озере» танцевали негритянки…» — назад, конечно. «И мимолё-о-отных сновидений не возвращай, не возв-вз-вз-взращай». Отключил телевизор, но включил магнитофон: «Занзибар, Занзибар! Е, е-е! У! У-х!».

— Интеллигенция поет блатные песни, поет она не песни Красной Пресни.

Степан удолетворён: бухарик лакал, сколько наливали. Еще два двойных, ну три, ну четыре, и можно будет бросить штукаря кошкам в подвал.

— Еще по масенькой?

И коньячок плясал на деснах, и инспектор кривей турецкой сабли, и у «черного трубковерта», видимо, астигматизм жуткий, и счастливую талию удержит, самое время поклястся. Как Головатый говорит: «Клянусь прекраснопопой Каллипигой?» Но задницу загрузили больше некуда, между ними, декадентами, говоря. Жаловаться так приятно! Кому пироги да пышки, а ему художнику, само собой, синяки и шишки.

— Гурзуф, Понт Эвксинский! Там прошло моё детство. Я учился тогда в четвертом классе. Писали в те времена еще чернильными авторучками, поршневыми пипочными. В парке стоял летний кинотеатрик. Как сейчас помню: удачно налетела туча. Народ кто куда, а мы с дружком просочились на взрослый сеанс. Дождь барабанит, слуга травит Франкенштейна, а мы с Харлампием аж прикипели к стульям от ненависти. Уселись, в последнем ряду больше никого, а перед нами Цветан Цецаревич, сокращенно «Муха Цеце», директор школы, день назад как оттаскавший нас за уши. Плечи бабьи, лысина зеркальная, по ней кверх ногами бегает Франкенштейн. Кинотеатр доживал последний сезон. Крыша влагу не держала, кое-где с потолка сочилось. Женщины смеются, мужчины пересаживаются, настроение приподнятое, как всегда у людей прихваченных ливнем. А мы с Харлампием горим адовым огнем и действуем. Лысина передо мной. Снимаю колпачок, на резиновую пипку нажал — капля. На лысину ненавистную — кап, директор сидит. Другую — кап, достает платок. Я кап, он утерся. Кап да кап. «Муха Цеце» лысину старательно утирает, сморкается, уже и шею обмахнул, и колени утирает. У меня чернила кончились, директор наконец догадался пересесть, Харлампий, приняв эстафету, выкапал свою авторучку. Дождь закончился, до конца фильма несколько минут, мы — под ноги и к дверям. Свет вспыхнул, ударили на улицу, за кусты. Кусаем губы, чтоб радостный вой не выдал. Я ха-ха не могу вспомнить, хоть убей, чтоб на нем ха-ха-ха хоть пятачок розовой кожи остался! Это было одно большое фиолетовое пятно!

До массажистки пятнадцать минут. Ещё двойной коньяк.

— До тридцати не живешь — учишься, дурак дураком. После сорока гниешь, бабай бабаем. Сейчас нужно жить! Каждой миллисекундочке радоваться! Всю лучшую десятку от тридцати до сорока.

— Мне двадцать семь.

— А мне за сорок. Христос у нас прожил тридцать три года, а я дотянул до сорока трёх. Что делал бы Христос после тридцати трёх? Тоже самое — повторялся. Он уже всё сказал. Оставалось только каждый год вешаться на крест и коптиться на солнышке. Вот и я в лапоть звоню, — снова смеялся. — Если честно, я пьянею от ромовой бабы, а с коньяка на меня такое щебетание находит, в пору жениться!

Степан поперхнулся коньяком, которым полоскал рот. «Вот я мазанул!»