Художественная проза Ап Григорьева - [15]

"Обостренный интерес к душевным противоречиям и к подробностям психического процесса - два существеннейших признака психологизма XIX века", - справедливо указывает современный исследователь. {Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Л., 1977, с. 254.} Далее Л. Я. Гинзбург отмечает, что Герцен в "Былом и думах" далек и от первого и от второго аспектов при характеристике персонажей: "Герцен остается при суммарном изображении душевных состояний не потому, чтобы он не знал, не понимал возможности их детализации и усложнения, но потому, что не это было ему нужно". {Там же.}

С таким заключением можно бы и поспорить; чрезвычайно ведь трудно утверждать применительно к какому-либо деятелю, почему именно он чего-то не создал: потому, что ему это _не нужно_, или потому, что _не мог_! Но по крайней мере сам факт _отсутствия_ "детализации и усложнения" налицо. Очевидно, что для углубленного психологического анализа нужно очень много благоприятных предпосылок: и культурная традиция, и внимание к личности, и атмосфера сосредоточенного наблюдения за внутренним миром личности, и многое другое. При наличии отдельных предпосылок могли совершаться удивительно яркие прорывы, которые, однако, не становились всеобщим достоянием (такими прорывами в литературе XVIII в., например, были психологические художественные открытия Руссо и Дидро). Приведем сходный пример из естественной истории: до появления человека было в животном мире немало попыток прорваться к разумной жизни, но они всегда затухали из-за ограниченности благоприятных обстоятельств (муравьи и пчелы не смогли из-за размеров мозга у насекомых, дельфины - из-за недостатков водной среды по сравнению с земной, и т. д.).

В истории русской литературы мы знаем гениальный рывок; к психологизму, на гребне "личностной" волны позднего романтизма, - в "Герое нашего времени" Лермонтова, рывок, который потом десять лет не был поддержан ведущими писателями, так как 40-е гг. оказались обстоятельственно нужными прежде всего для становления в литературе обобщенно-социальных типов, для развития навыков изображать человека как продукт среды. И лишь подспудно, зная уже то, что будет потом, - у Толстого и Достоевского, мы извлекаем черты глубинного психологического анализа у Гоголя, Достоевского, Тургенева и других писателей 40-х гг. Художественные произведения Григорьева, созданные на мощной "лермонтовской" волне, хотя и на ее спаде, тоже не могли не поддаться новшеству - психологизму. "Шеллингианской" натуре Григорьева было чуждо чувство _процесса_, становления, хронологического развитая, поэтому данная ипостась психологизма XIX в. прошла совершенно мимо него, зато изображение душевной напряженности, конфликтности, противоречивости всегда его привлекало, и в стихах его и в прозе нашло заметное отражение. В том числе и в автобиографической прозе.

Начиная с первых строк "Листков из рукописи...", где герой говорит заведомую неправду и тут же анализирует причину обмана, и кончая многими яркими страницами основной книги воспоминаний, Григорьев постоянно стремится показать сплетение в душе противоречивых чувств и помышлений, их нерасторжимую запутанность. Ср. в его цикле стихотворений "Элегии" (1846), где это стремление особенно сгущено:

Только тому я рад, над чем безгранично владею,

Только с тобою могу я себе самому предаваться,

Предаваясь тебе... Подними же чело молодое,

Руку дай мне и встань, чтобы мог я упасть пред тобою.

Недаром он так любил оксюмороны и вообще контрастные сочетания противоположных понятий: "Руки ваши горячи - а сердце холодно", "диковинно-типическое Замоскворечье", "О! эти муки и боли души - как они были отравительно сладки!". Немало подобных оксюморонов и противопоставлений в поэзии Григорьева.

Стиль воспоминаний напряжен, запутан (некоторые "задыхающиеся" периоды растягиваются у Григорьева до большого абзаца, почти на целую страницу) и тоже очень контрастен; Григорьев любил, как и раньше, сочетать высокие философские или литературные размышления с самыми "низменными" житейскими выражениями: "передовой (Н. А. Полевой, - Б. Е.) скоро "сбрендил" до непонимания высшей сферы gушкинского развития" (с. 49); "Из юношей, веривших в упомянутую песню, образовались или подьячие-пивогрызы, или лекаря-взяточники, или просто нюни и пьянюги" (с. 59).

Очень много перенесено в воспоминания любимых фраз и терминов из критических работ: "...точнее и цветнее сказать..." (с. 27); "Вальтер Скотт некоторым образом _сделался_, Анна Радклиф _родилась_" (с. 69; здесь звучит дорогая Григорьеву мысль о разделении произведений на естественно рожденные и искусственно сделанные). Григорьев до смерти не мог забыть, как его бывший друг Я. П. Полонский не пропустил в печать фразу из рецензии "Русский народ переживает двойную формулу" - из-за ее невразумительности, {См. письмо Я. П. Полонского к А. А. Фету от ноября 1889 г. - Материалы, с 340.} - и все-таки хоть в воспоминания ее вставил (в другом истолковании): "Аркадия единственно возможна под двумя формулами..." (с. 56). Интересны также переклички некоторых особенностей мемуарного стиля с аналогичными оборотами в григорьевской поэзии. В поэме "Вверх по Волге" мы находим сходные конструкции (например, ср. в поэме: "И он частенько пантеист, И пантеист весьма во многом" - и в "Скитальчествах": "...был по натуре юморист, и юморист, как всякий русский человек, беспощадный", с. 29), общие выражения ("Я не был в городе твоем... Его черт три года искал" - и "... одного из тех городов, которых черт "три года, искал"", с. 31), подобно тому, как многие фразы "Листков из рукописи..." (например, "Я и она осуждены равно") были поэтически развернуты в стихотворениях начала 40-х гг. {В уже упоминавшейся статье В. В. Кудасовой подчеркнут еще один аспект взаимосвязи прозы и поэзии Григорьева: проза может быть рассмотрена как "переходный мост между стихами и поэмами" (Кудасова В. В. Проза Ап. Григорьева 40-х годов XIX века, с. 31).}