Хуан-Тигр - [27]

В тот день облако печали, неизменно окутывавшее донью Илюминаду, ненадолго рассеялось, и из-под него блеснул веселый солнечный лучик. Это произошло после того, как Хуан-Тигр зашел в магазинчик вдовы и спросил ее об участи осиротевшей Кармины.

– Я же вам еще вчера сказала, что все в порядке, – ответила донья Илюминада.

– Да, вы женщина решительная, хоть о себе и не трубите: что задумаете, то и исполните. И все-таки что же вы решили?

– Мне не хватает только одного – вашего согласия.

– Моего?

– Да, вашего. Все зависит от того, согласитесь вы это сделать или нет. Как скажете, так и будет.

– Уж и не знаю, что вам ответить: я весь прямо как на иголках. В приют ее отдавать вы, конечно, не станете. А вот какое-нибудь приличное общежитие – это другое дело.

– Какой же вы бессердечный! Неужели же вы можете оставить девчушку в чужом доме?

– Я? Оставить? А почему я?

– Я уверена, что лучше всего было бы, если бы Кармину кто-нибудь удочерил: так она будет как в своей семье. Ну, скажем, какой-нибудь одинокий человек – со средствами, богобоязненный, добрый… Ну так отвечайте же: все зависит только от вас.

Только теперь Хуан-Тигр понял, что вдова хочет пристроить Кармину именно ему. Он почувствовал, как снова вспыхнула его щека, обожженная вчера, как священным огнем, поцелуем Кармины. Скажи донья Илюминада еще хоть слово, и он взял бы сиротку к себе: Хуан-Тигр уже представлял себе, как все оно будет потом, когда они заживут вдвоем. Но всегда, когда воля его покидала, он начинал злиться на самого себя, и тогда все его слова и жесты сразу же становились грубыми и резкими, словно ему приходилось отбиваться от обидчиков. Вот и теперь Хуан-Тигр не сдержался:

– Разрази меня гром!.. Уж одной сироткой я сыт по горло! Вы что, совсем ослепли? Чур меня! Нашли дурака! Делать мне больше нечего! Нет уж, ищите другую наседку, чтоб она высиживала кукушкины яйца! – Хуан-Тигр раздражался все сильнее и сильнее, словно бык, которого кусает овод.

– Это не ответ. Скажите прямо: да или нет?

– Да вы мне прямо нож к горлу приставили! Ясное дело: ни за что на свете! Надо же такое выдумать! Это как если бы мне захотели подарить мешок пшеницы, так я сначала разузнал бы, не краденая ли она.

– Но сейчас-то время не терпит.

– Ну так и забирайте тогда эту сиротку себе – и дело с концом, – ответил Хуан-Тигр, не соображая, что он говорит.

Его зеленые, как у дикой кошки, глаза сверкали молниями, казалось, что таким образом он безмолвно взывал о помощи, как сбившийся с курса моряк, который, забравшись на вершину корабельной мачты, подает фонарем сигналы бедствия.

– Как раз об этом и речь. Значит, вы согласны?

– А-а-а… – Хуан-Тигр сразу весь как-то сник: его взгляд потух, а голос ослабел.

– Пожалуй, это первый случай, когда человек не хочет учиться на чужом несчастье. Сейчас, когда Колас улетает все дальше и дальше, поднимаясь все выше и выше, когда еще слышен шелест его крыльев, мне почему-то захотелось и самой пережить то несчастье, что уже выпало на вашу долю. Запирать в клетку перелетную птицу – пустое дело: если она не вырвется на волю, то зачахнет от тоски. Я знаю, это так, ну и что из этого? Пусть Кармина растет, хорошеет, набирается сил, а я буду жить ее жизнью. Пусть станет женщиной. Пусть станет женщиной! Ну а если потом у меня ее украдет мужчина… Понимаете, именно украдет – украдет, а не женится. Настоящий мужчина, но не муж: ведь мужья далеко не всегда бывают настоящими мужчинами. Так вот, если он у меня ее украдет, а потом даже и бросит, я все равно буду радоваться. Я буду за нее радоваться и благодарить Бога.

– Господи помилуй! Слушаю – и ушам своим не верю, неужели же это говорите вы, такая благочестивая…

– Ах, дорогой мой дон Хуан! Нет, вы не ясновидящий, это уж точно, чего вам не дано, того не дано. Это про вас написано в Евангелии, что имеющие очи не видят.[25] К счастью, на свете множество слепых, потому что, если бы из-под кожи и костей были видны мысли и желания, то большинство людей давно бы умерло со стыда. Ну а если тайное стало бы явным, то и тогда вы тоже ничему этому не поверили бы.

Хуан-Тигр, вознамерившийся привести в порядок свою душу, был совсем не расположен отвлекаться, разгадывая загадки, которые содержались в этих словах доньи Илюминады. И он вернулся к своему.

– А вы случайно не знаете, – спросил он, зеленея, – Кто она, эта девчонка?

– Какая девчонка?

– Ну понятно какая: та, из-за которой Колас… Я ее знаю?

– Думаю, что да.

– Ну тогда говорите, – пробормотал, запинаясь, Хуан-Тигр.

– Эрминия.

– Эрминия… Эрминия… – повторял он, пытаясь отыскать в своей памяти что-то вроде женского манекена, на который он мог бы повесить табличку или прикрепить этикетку с этим именем: ведь Хуану-Тигру казалось, что все женщины – это не столько живые существа, способные страдать и чувствовать, сколько прекрасные, но полые статуи, у которых вместо внутренностей – клубки копошащихся змей.

– Да что тут задумываться? Вы же чуть ли не каждый вечер проводите в ее обществе.

– Внучка доньи Марикиты Лавьяды? Эта…

– Эта… кто? Интересно, какую это гадость вы собирались про нее сказать?

– Эта… – Хуан-Тигр тщетно пытался отыскать подходящий для нее эпитет. – Эта… Это ничтожество, эта пустышка. И пусть меня расстреляют, если я знаю, какая она из себя, эта девчонка. Она мне глаза, наверное, намозолила, а я, хоть убей, ее и не помню, хоть она, похоже, смазливенькая. Какие у нее глаза – голубые, зеленые или карие? Она толстая, тощая или ни то и ни се? Дылда или коротышка? Ну и ладно, наплевать, черт с ней. Чтоб ей провалиться! – сглотнув слюну, злобно воскликнул Хуан-Тигр. Видимо, Эрминия была единственной на всей базарной площади женщиной, которой по непостижимым, неисповедимым законам судьбы он мог бы отомстить сполна – быстро и справедливо.