Хуан-Тигр - [20]

Хуан-Тигр на миг зажмурил глаза и прикрыл их ладонями, а потом отнял руки и, медленно открывая глаза, закончил:

– Я тебе запрещаю уезжать. Понял? Запрещаю – и точка. И хватит об этом.

Хуан-Тигр грозно выпрямился, судорожно комкая скатерть. Казалось, Хуан-Тигр вот-вот взорвется. Давно уже, с самой юности, слепая ярость не завладевала им с такой силой, грозя захлестнуть Хуана-Тигра девятым валом безумного остервенения, – таким Колас видел его впервые. Прежде, когда Хуан-Тигр раздражался, бушевал и выходил из себя, яростно, но довольно комично размахивая руками, Колас прекрасно понимал, что такой гнев не более чем безобидная маска, за которой скрывается нежная и робкая душа, не способная выразить себя. Но на этот раз, наоборот, Хуан-Тигр был поистине страшен в своей ярости, в своем мучительном озлоблении, которое он едва-едва сдерживал и которое вот-вот должно было прорваться наружу.

– Отец… – с нежностью прошептал Колас.

– Отец… Да, отец. Ты так называешь меня впервые. И я тебе больше, чем отец.

– Отец, – повторил, сдерживая волнение, Колас.

– Ну заладил! Чего тебе? Говори скорее, пока у меня терпение не лопнуло: видишь, я и так уже весь на пределе.

Хуан-Тигр, впервые услышав от Коласа это слово – «отец», вдруг впал в сладостное забытье, ощущая, как сердце тает у него груди. Волна нахлынувшей ярости должна была то ли обрушиться оглушительным шквалом, то ли внезапно отступить и испариться, превратившись в слезы. Все сейчас зависело от ответа Коласа и его поведения.

– Отец, все уже решено, – твердо произнес Колас.

– Не понимаю, о чем это ты. Что ты мне загадки загадываешь? Ты давай не виляй, а говори ясно. Я тебе приказываю.

– Я ухожу добровольцем в армию. Завтра в шесть утра месте с другими рекрутами я поеду в Вальядолид, а оттуда – на Кубу или Филиппины, куда пошлют. Я сам попросил чтобы меня отправили за океан.

И вот тут-то Хуан-Тигр разбушевался как помешанный. Его медного цвета кожа на этот раз стала не желтой и не зеленой, а огненно-красной, как расплавленный металл Всем своим видом он выражал решимость все сокрушить на своем пути. Хуан-Тигр ощерился так, что стали видны его крепкие и крупные зубы, похожие на клыки цепного пса.

Выпученные, налившиеся кровью и косившие от гнева глаза свирепо глядели на Коласа из-под густых и кустистых бровей. На висках набухли вены – темные и толстые, как насосавшиеся крови пиявки. Весь сжавшись, напружинившись, прижав локти к бокам и выставив вперед волосатые руки с растопыренными, судорожно сведенными пальцами, Хуан-Тигр, казалось, готов был одним прыжком броситься на Коласа. Стоявшая на столе керосиновая лампа освещала Хуана-Тигра, и отбрасываемая им тень тянулась по полу, взбиралась на стену, карабкалась на потолок. И эта изломанная тень, образуя огромный крючок, казалась знаком вопроса, на котором, как на виселице, висел Хуан-Тигр. Его голос, словно разлетаясь на мелкие осколки, прерывался, сопровождаемый настоящим тигриным рыком:

– Негодяй! Сукин сын! Вороний выкормыш! Ты его корми, а он тебе глаза выклюет! Да нет, ты даже не вороненок, ты – коршуново отродье. Стервятник! Хуже – гиена! Ха-ха-ха! Да ты же, голубчик, весь мой, весь – с головы до ног, весь – от макушки до пяток. Если б не я, да где бы ты сейчас был! Верни мне долг, мерзавец! А если тебе нечем платить, то вот этой самой рукой я сдеру с тебя шкуру! Предатель! Да что же это я, дурак, мелю? Что стоит твоя подлая жизнь? Да грош ей цена! Я раздавлю тебя, как букашку, и мокрого места не останется!

– Ну конечно, что стоит моя жизнь? Берите ее, я и не думаю защищаться, – ответил, покорно склоняя голову, Колас.

– Не хватало еще, чтобы ты защищался, трус несчастный! Да я тебя в клочки разорву зубами и когтями! Попробуй тогда защищаться! Да ты и не сможешь, мокрая ты курица! Только тот смел, только тот умеет защищаться, у кого есть чувство долга.

– Думаю, что оно у меня есть: ведь вы же сами были моим учителем. Я хорошо помню ваши уроки и благодарю вас за них. За них и за вашу любовь, которая для меня дороже всего остального, хоть я от всей души благодарен вам и за кров, и за стол, и за одежду, и за деньги. Бог свидетель, что я говорю чистую правду. Сейчас на Кубе и Филиппинах идет война, и туда зовет меня чувство долга. Думаю, что там-то моя участь вскоре и решится, не забывайте об этом.

– Черт побери! Мало того что ты неблагодарный и коварный, так ты вдобавок еще и подло врешь! Так ты, значит, слушаешься голоса долга? А не твой ли главный долг – отплатить тому, кто вытащил тебя из грязи? Тому, кто трудился ради тебя не покладая рук? Тебе оставался только один этот год: доучился бы – и стал адвокатом. За все эти восемнадцать лет с тех пор, как я тебя подобрал, сколько я из-за тебя настрадался, как я на тебя надеялся! А сколько денег я на тебя потратил – уж я не скупился! И вот теперь ты на все это плюешь, все это бросаешь псу под хвост! Все это растоптать в одну секунду только потому что ты втемяшил себе в башку какую-то дурь, не спросясь ни Бога, ни черта, будто бы ты сам себе хозяин…

– Я же вам сказал, что это не так.

– Не перебивай меня, иди, убей меня Бог, я за себя не ручаюсь. Негодяй! – в безумной ярости рычал Хуан-Тигр. – Прощай, значит, дядюшка, я поехал за океан. А почему, позвольте узнать? Это надо же – из-за любви к отечеству! Ой ли, только ли к отечеству? Или ты думаешь, что я круглый идиот, что я совсем спятил и уже ничего не соображаю? Нет, голубчик, ошибаешься! Из-за любви к отечеству, как же! Да если бы было так, то я бы первый тебя и благословил. Да ради отечества я и сам отдал бы руку на отсечение, а то и обе. Нет, ты удираешь как последний трус, и все из-за того, что тебя не любит какая-то там женщина. Подумать только – женщина! Женщина – это самое мерзкое и подлое существо на свете! Да нет, что это я такое говорю? Самое мерзкое и подлое существо – это такой мужчина, как ты, мужчина, который позволяет женщинам издеваться и насмехаться над ним. Как же мне противно, как стыдно! У тебя что, рук нет? А если мало одних рук, то неужели же так дорого стоит нож, что ты не можешь его купить? Вот смотрю я на тебя и глазам своим не верю: неужели ты и есть тот самый красный, никому не нужный комочек мяса, который восемнадцать лет назад я подобрал на грязной улице и принес к себе домой? Принес, чтобы, пожертвовав своим спокойствием и своей свободой, вырастить из него благодарного сына и настоящего мужчину… Дело было, как сейчас помню, зимой, на рассвете, в базарный день. Тогда стояли сильные холода.