Хрустальный лес - [27]

Средний и старший братья покатились от смеха:

— Где это видано, где это слыхано — одним зерном семь сёл, семь городов прокормить?

— А вот и прокормлю.

Разозлились братья:

— Ишь расхвастался! Если так, оставайся со своим зерном, а мы пойдём дальше.

Остался младший брат на дороге, сидит и горюет: что ему теперь делать?

— Что же ты медлишь? — говорит ему зёрнышко. — Бросай меня в землю.

— Ну вот! — огорчился младший брат. — Золота не нашёл, сабли у меня тоже нет, да ещё и единственное зерно в землю бросить?

— Бросай, бросай, я к тебе вернусь.

Послушался младший брат.

Много раз солнце всходило и заходило, цветы отцветали, травы пожелтели… Загрустил младший брат: «Обмануло меня зёрнышко». Вдруг слышит — будто зовёт его кто. Оглянулся — качается пред ним тяжёлый золотой колос…

Обрадовался младший брат, срезал колос.

«Бросал в землю одно зерно — вернулось сорок. Брошу сорок — вернутся сорок сороков! Этак я и в самом деле семь сёл, семь городов прокормлю».

Много лет прошло, у младшего брата внуки подросли, семь сёл, семь городов построили.

Вот сидит младший брат на крыльце, видит — идут два дряхлых старичка. Один идёт — чуть дорогу носом не пашет, большущий горб его к земле придавил. Другой еле хромает, на ржавую саблю опирается, глаз платком завязан.

Узнал их младший:

— Братцы мои родные, да что же это с вами сталось?

— Носил я, носил своё золото, — хнычет старший, — всё было жаль с ним расстаться, а оно возьми да и прирасти к спине. Хожу теперь горбатый.

— Махал я, махал своей саблей, — жалуется средний, — а у других тоже сабли да пики были… Никто мне покориться не захотел, теперь вот хожу калекой, сабля заместо костыля мне стала.

— Ну что ж, — говорит младший брат. — Оставайтесь у меня. Живите. Уж если зёрнышко семь сёл да семь городов прокормило, на вас и подавно хлеба хватит.

И стали они жить-поживать…»

Магнитофон щёлкнул и умолк.

— Бабуся! — звонко сказал Илюшка. — А я тебе колос обратно привёз.

— Какой колос?

— Ну… тот, что в посылке посылала.

— Да не посылала я… — удивилась бабушка Ксеня.

— А вот посмотри. — Илюшка открыл свою заветную коробочку.

Бабушка повертела колос в руках:

— Верно, пшеница наша, «целинница». Но как она в посылке оказалась? А-а, вот как. Возле часов, над столом, у меня пшеничный сноп висел. А посылку я на столе укладывала. Тогда, наверно, и выпал из снопа этот колос…

Илюшка округлил глаза и сказал таинственно:

— А вдруг этот колос тоже волшебный? Вдруг он нарочно из снопа выпрыгнул и забрался в ящик? Вдруг это он наколдовал, чтобы мы к тебе приехали?

— Вот выдумщик! — засмеялась Тоня. — Всё бы ему как в сказке, всё бы ему волшебное.

— А ты знаешь, Тоня… — тихо сказала Ксения Сергеевна. — Я вот седьмой десяток на свете живу, а всё ещё иногда не могу различить, что волшебное, а что нет.

А сама подумала: разве не чудо это, что через столько лет после войны услышала она сегодня живой голос Михея?

Папино детство

Мама разбудила Витю среди ночи:

— Вставай, Витюша, фашисты близко. Скот угоняем.

Ещё не проснувшись, он совал руки в рукава куртки, подставляя то одну, то другую ногу — зашнуровывать ботинки.

— Фашисты? Где фашисты?

— Подходят. Из пушек стреляют.

Как раз в это время дом вздрогнул от гулкого удара, задребезжала посуда, прыгнула вверх, а потом чуть не погас слабый огонёк каганца.

— Ого, вот это здорово! — сказал Витя, окончательно проснувшись.

Бом! — ударили один раз старые прадедовские часы, словно тоже проснулись от залпа.

В дверь постучали — вошёл старик бригадир.

— Что из вещей возьмёте, Ксень Сергевна? Арба у крыльца.

— Да что брать! — растерянно сказала она. — Вот только узел с одеждой.

— А часы? — спросил Витя. — Немцам оставим?

— Может, и вправду взять? Память… — остановилась в нерешительности мама.

— Чего долго разговаривать? — Старик встал на табуретку, снял часы и завернул их в ватное одеяло, как ребёнка.

Мама дунула на каганец, и они вышли из дома. Тотчас их окружили люди: «Ксень Сергевна…»

Отец Вити был председателем колхоза, но он ушёл на фронт. Мама, агроном, осталась вместо него и теперь отвечала за всё.

Небо на западе полыхало. Лаяли и выли собаки, ревел потревоженный скот. Мама громко отдавала приказания, и люди спешили их выполнять.

— Полезай в арбу, — сказал Вите бригадир. — Матери теперь не до тебя.

Холодное пасмурное утро, незнакомая степь. Скачет конь по взгоркам и буеракам, разбивая копытом весенний ледок в лощинках… Одной рукой мама обнимает Витю, другой правит. Они объезжают колхозный гурт, идущий на восток. Ревут коровы — как выгнали их из родной Петуховки, так и ревут третий день, всё время поворачивая головы назад. Истошно верещат свиньи, норовя разбежаться, свинарки только и бегают за ними с хворостинками. Лишь овцы покорно бредут вслед за старым мудрым козлом, на шее у которого позвякивает бубенчик. А сзади тянутся арбы, фургоны; в них дети, старики, домашний скарб.

— Вот и наша арба, Витенька, — сдерживает мама коня.

Смирные волы тащат арбу сами, никто ими не правит. Только для порядка привязаны к переднему фургону.

Вите не хочется уходить с коня.

— Ещё…

— Некогда, сынок. Скотина голодная.

Арба полна всякой живности. В большой, наспех сколоченной клетке визжат поросята, тут же, на соломенной подстилке, новорождённые ягнята, прикрытые соломой.