Хрущев: интриги, предательство, власть - [13]

Уже будучи в отставке, Хрущев будет утверждать, что в те годы (в отличие от последующих кровавых чисток) все решалось «в дискуссиях и при помощи голосования». Это прямая ложь и увертки, желание все свалить с больной головы на здоровую. Атмосфера, в которой проходили эти «дискуссии», была сродни террору.

В эти годы Ежов часто приезжал в академию и встречался с Хрущевым. О чем они говорили, никто не знал. Но после этих встреч и разговоров обязательно кто-то исчезал из академии. Неизвестно, куда делись слушатели

Воробьев, Макаров, Пахаров, Левочкин. В поздних воспоминаниях Хрущев лицемерно будет сожалеть об их гибели, но ничего не скажет, что именно он, а ни кто другой, виновен в их трагической кончине.

В своем стремлении пробиться наверх, Хрущев не считался ни с чем и ни с кем. Он был большим сталинистом, чем сам Сталин. Показателен такой пример: 20 ноября 1930 года партбюро академии под руководством Хрущева приняло резолюцию о недоверии к «покаянию» Бухарина, а 22 ноября «Правда» отозвалась о том же «покаянии» мягко и с пониманием. Тут уж получился явный «прокол». В срочном порядке Никита дал отбой и продиктовал новую резолюцию: «Данная в постановлении прошлого собрания оценка заявления т. Бухарина– неправильна, это является политической ошибкой левацкого характера. Собрание эту характеристику отменяет».

Раскаявшийся грешник

Хрущеву было предоставлено право выступить на Бауманской конференции. Об этом его накануне предупредил Каганович.

– Расскажи делегатам, как ты отстаивал линию партии в Промакадемии, – сказал Лазарь Моисеевич. – Сталину будут известны все выступления делегатов.

Такого подарка Никита не ожидал. То, что его речь будет известна Сталину, буквально окрылило его, и он не скупился на резкие выпады в адрес оппозиции.

– Эти бухарино-рыковские выродки, – шумел Никита с трибуны конференции, – эти подонки, эти троцкистские последыши и враги народа мешают нашему движению к счастливой жизни, к которой ведет нас товарищ Сталин.

Никита первым из числа делегатов и, видимо, первым в стране призывал к физической расправе с оппозицией.

– Всю эту «правую» нечисть, – кричал Никита, – мы исключали из партии и выбрасывали из академии. Но этого, очевидно, им мало, им неймется, и пора к этим отщепенцам, применять более жесткие меры.

Делегаты конференции притихли, представляя подобную жуткую расправу с инакомыслием. Со стороны казалось, что Хрущев говорил с душой, глубоко продумал и прочувствовал каждое слово. Но это не так. В его выступлении не было искренности, а только ее имитация.

Хрущев считал, что нет на земле человека, которому можно было бы доверять. Все люди только и делают, что хитрят, изворачиваются и ловчат. Если кто-то и совершает доброе дело, то исключительно с выгодой для себя. Позже, когда будет писать мемуары, он с этой меркой подойдет и к Сталину. Когда Иосиф Виссарионович с пониманием отнесется к провинившемуся генералу, Никита Сергеевич скажет: это сделано для того, чтобы показать всем нам, какой он умный и хороший.

Именно так действовал сам Никита Сергеевич. Его выступление на конференции было подчинено одной цели – понравиться Кагановичу и Сталину. Это угодничество и откровенный подхалимаж уловили и делегаты конференции. Некоторые попытались выкриками с места уличить Хрущева в лукавстве, но он с возмущением отбил атаку.

– Я знаю, кто там выкрикивает, – громогласно заявил он, – это троцкистские недобитки и бухаринские подголоски. Подождите, и на вас найдется управа.

Обманывая других, Никита Сергеевич и сам верил в то, что говорил. Он не мог отличить собственный вымысел от действительности, и эта полуправда заводила людей в тупик и будет заводить людей в будущем.

«После этого (т. е. после конференции), – писал Хрущев, – моя фамилия стала известна в Московской партийной организации и в Центральном Комитете… Так началась моя деятельность партийного работника. Вскоре я был избран в Баумановский районный партийный комитет. Это произошло в январе 1931 года, а конференция проходила, по-моему, в июне 1930 года».

Это был головокружительный взлет для человека, приехавшего с периферии с послереволюционным партийным стажем и не имеющим образования. Безусловно, этому способствовал Каганович. Обратил внимание на Хрущева и Сталин. После конференции у него состоялся обстоятельный разговор о Хрущеве с Лазарем Моисеевичем.

– Что вы знаете об этом шахтере? – спросил он Кагановича. – Что он вообще за человек?

Лазарь Моисеевич ничего не стал скрывать. Он рассказал Иосифу Виссарионовичу, где и как познакомился с Хрущевым, и сказал, что до 1925 года Хрущев был троцкистом.

Сталин удивился такому повороту дела. Он готов был

обрушиться на соратника с упреком, мол, мы боремся с троцкистами, а ты их выдвигаешь на руководящие посты, но сдержался и спокойно спросил:

– Как же вы его рекомендовали в Промакадемию, а потом, как мне доложили, по вашей протекции он стал секретарем парткома.

– Хрущев признал свои ошибки, – сказал Каганович, – покаялся, и я подумал, что из него может выйти толк, если малость подучить. Раскаявшийся грешник… Да и вы мне, – напомнил Каганович Сталину, – советовали присмотреться к рабочим и смелее выдвигать их на руководящую работу.