Хруп Узбоевич - [84]

— Славный экземпляр! — сказал Николай Сергеевич. — Посмотрите, какие чудные ядовитые зубы и эти запасные рядом с ними.

— Чудного в них мало, а что крупные — это верно. Я полагаю, что они и теперь еще страшны, так как яд и высохший не перестает быть опасным.

Все это я слушала, сидя у своего ящика, поставленного в груде других вещей в углу комнаты. Наконец, и на меня обратили внимание.

— Ну, Узбой! Где же тебя поместить? — сказал Николай Сергеевич и, подумав, приладил возле окна какой-то большой табурет, отодвинул стол немного в сторону и поставил на табурет мой ящик, в котором, кстати сказать, я путешествовала уже без банки. К табурету он приставил еще какой-то ящик, и получилось нечто вроде лестницы: новый ящик, табурет, мой ящик и подоконник. Цепочку мою приладили к петле замка от ящика. Таким образом я могла, по желанию, спрыгивать чуть не на пол и забираться на окно. В мой ящик подстилки не клалось никакой, так как внутри его, где помещались когда-то круглые банки, было все подбито войлоком.

Вскоре все мы водворились каждый в своем месте: мои хозяева — в другой комнате на кроватях, я — у окна а Джума — где-то в передней. Здание, таким образом, стало жилым повсюду.

Началась новая для меня жизнь, продолжавшаяся впрочем, не более недели, так как вскоре наступили новые события, о которых скажу ниже.

Мои приятели, хозяева, занимались обыкновенно переборкой материала из собранных животных, и я тут впервые узнала, что те убийства и умерщвления, которыми они занимались, были далеко не то, что можно подразумевать под этими названиями. Я даже начала смотреть потом на такие поступки моих хозяев с каким-то почтением, так как скоро поняла, что оба натуралиста не переставали любить тот мир, где они занимались как будто уничтожением. Они даже относились с какой-то любовью, сначала малопонятной мне, к трупам убитых ими животных. Мне скоро уже не казалось странным, что Николай Сергеевич, рассказывая кому-нибудь про добычу какой-либо птички, любовно глядел на трупик ее, лежавший в его руках, и нежно перебирал какие-нибудь ее перышки. Иногда он входил в какое-то особенное одушевление и восторг и даже целовал головку пташки.

— Ах ты, моя славная скотоцеркочка! — говорил он иногда, поглаживая обработанную им шкурку крошечной птички. Это уж были собственные названия Николая Сергеевича, вроде оксианка, мотацилка, взятые им из чуждого мне языка[23].

— Ведь вот, Константин Егорович, — продолжал он, — не могу я равнодушно слышать милого щебетанья «та-та-циррр, та-та-циррр», когда эти малютки скачут по ветвям саксаульного куста или другого кустарника и, распустив веером свои хвостики, забавляются играми. Если бы не необходимость иметь несколько экземпляров из этой местности, кажется, никогда бы не решился убить эту славную пичужку.

— Или вот хоть эта филоскопочка, — он брал другую птичку. — Как их трудно разглядеть в ветвях высокой джидды, несмотря на постоянное «пи-ю, пи-ю», раздающееся в ветвях. Только истинный любитель природы поймет нас с вами, решающихся четвертными зарядами сбивать этих птах с их родных веток, ради желания иметь несколько экземпляров, как памятку о милой с ними встрече, о их родине и их интересной таинственной жизни. Ведь, если бы не наш брат-натуралист, много ли бы знали другие люди о жизни этих созданий? А, ведь, если не убьешь ее, не изучишь тельца и шкурки, то и век не узнаешь, что за удивительные творенья живут своей маленькой жизнью в густых ветвях порослей здешних степных рек и пустыней…

— Помню я, — говорил Николай Сергеевич в другой раз, разглядывая чучело какой-то красавицы, белой чапурки, — как я простаивал часами, чуть не по горло в болотах Оренбурга, наблюдая за жизнью и гнездованием одного маленького родственника этой цаплюги, нашей цапли — «волчка». Не один фунт крови скормил я полчищам комаров, докапываясь до тайн и секретов ее болотной семейной жизни. А вот теперь приходится то же проделывать с этими косматыми приятельницами. Эх, ты, славная цаплюжка! — добавлял он, поглаживая по молочно белой грудке цапли.

— Я, пожалуй, еще более ужасный хищник, — отвечал ему иногда Константин Егорович, потому что, кроме ужасного удушения своей добычи запахом цианистого калия, иной раз вынужден бываю чуть не живьем прикалывать жуков к пробке расправилки. Впрочем моя любовь к своим убитым насекомым, в которой вы, надеюсь, не сомневаетесь, не распространяется до поцелуев, которые вы расточаете своим птицам и зверькам. Поцелуи, да еще моих губ с шатром таких усов, пожалуй, нанесут существенный ущерб красоте этих созданий, стирая налет или чешуйки их нежных покровов.

Кроме пересмотра добычи и более тщательного укладывания ее в ящики и банки, оба натуралиста еще занимались и письменной работой. Из их разговоров я убедилась, что они вели дневники своих экскурсий, а равно отмечали время и место добычи того или другого экземпляра. Один раз я даже узнала одно интересное обыкновение отмечать животных особыми значками. Это явствовало из слов Константина Егоровича:

— Николай Сергеевич, вы ошиблись: поставили кружок с крестом вниз а ведь, это молодой петушок. Речь шла о какой-то куропатке.