Хруп Узбоевич - [35]

Кстати, как я узнала из его первых же бесед, он был старым лесником какого-то барина, отдавшего ему за заслуги в пользование лесную избушку, в которой старик прожил что-то очень много лет, и снабжавшего его провизией. Когда нужно, старик даже брал в усадьбе на время лошадь и телегу.

Живя у старика, я частенько бродила по окрестностям. Я действовала теперь смелее, так как была уже опытной крысой, особенно после разных советов старика. Но больше всего любила я ходить всюду с самим стариком. Иной раз он брал меня даже на руки.

Старик был большой рыболов, и вот в такие часы его рыбной ловли я и была внимательнейшей и скромнейшей слушательницей стариковских речей.

Помню я его первую рыбную ловлю со мной.

— Эй, зверюга, вылезай из-под печки! Идем рыбу ловить… — сказал раз старик, вытаскивая откуда-то толстый прут, на конец которого был приделан круг с сеткой; в нее он бросил краюшку хлеба и жестяной ящик с чем-то.

Разумеется, я вылезла и начала внюхиваться в воздух.

— Ну, чего носом вертишь? Иди, коли говорю, — сказал старик, отворив дверь и приглашая меня выйти.

Я выскочила из избы. Старик достал из-под сарая длинные прутья с длинными же волосками, на которых в одном конце болтались какие-то пробки с воткнутыми в них крючками. Затем он махнул мне рукой и направился к берегу речки. Я поплелась за ним.

Подойдя к берегу, старик оглянулся, словно чего-то ища, и затем побрел вдоль речки, травой, подальше, к густому кусту ветельника, свесившегося над водой. Я бежала за ним, пробираясь между стеблей травы.

— Ну вот, тут и сядем, — сказал старик, снимая с плеча все взятое с собой.

Я уселась и стала ждать, что будет. Старик что-то развязывал, распутывал, затем, усевшись поудобнее на берег, раскрыл жестянку и вытащил оттуда ни более, ни менее как большого красного земляного червяка.

— Что это он? Есть его что ли будет? — мелькнуло у меня в голове.

Но старик совершил что-то уж совершенно непонятное. Он взял извивающееся существо двумя пальцами и ловко вдвинул в его тело черный крючок, прогнав всего червяка по крючку до самого конца, почти до волоса. Червяк барахтался уже вздетый на крючок. Поднеся червя ко рту, старик поплевал на него и, взмахнув прутом, вскинул в воздух и волос, и пробку, и крючок с червяком. При этом и тот, и другой оказались на самом конце волоса, немного пониже какого-то темного кусочка. Червяк унесся куда-то далеко, затем булькнул в воду и ушел в нее, потянув волос. Пробка, упавшая вслед в воду, пошла было за червяком, но потом вдруг остановилась как раз над местом, где он утонул.

То же самое проделал старик и с другим прутом, и другим крючком, и другим червяком. После этого он набросал в воду хлеба, что проделывал изредка и потом.

Разумеется, мне это было интересно, и я была рада, что пошла за стариком.

— Ну что, зверюга, любопытно? — начал старик, и затем из уст его полилась длинная, предлинная речь, прерываемая только иногда плеском вытаскиваемой из воды рыбы.

— Вот ты теперь, крыс, смотришь на воду, да на снасти мои и ничего не понимаешь. Так-то!.. Я тоже малый был, не понимал этого дела. А вот, как чуть не девятый десяток пошел, так, сделай милость, всю эту хитрость-то рыбью очень хорошо понимаю… Да! И окуня понимаю, и плотву, и ерша-стригуна, что моих червей стрижет, допрежь другая рыба возьмет, — понимаю. Всех их знаю: и карася-тинника, и вьюна-ильника, и щуку долгоносую и ту теперь всю, как есть, скрозь воду вижу. Вот и его сазана, а бо, вишь, карпию, что-ль, — и ту понимаю. Вишь, крыс, смотри, как он уду-то дергает? Это он червя-то только носом трогает, носом в его тычет. А ты, вот погодь, как он всасывать его начнет, что с поплавком-то приключится!

И, взяв в руки уду и как-то насторожившись, старик шепотком продолжал:

— Вот наплавок-то, вишь, как поехал, поплыл… Это — он червя в рот взял. Взял, значит, и ведет, легохонько так. В эту пору его тащить николи нельзя: только червя изо рта вытащишь, а сазан уйдет и другую рыбу спугнет. А вот теперь, как наплав-то утоп, теперь тащи, теперь он его, червя-то, заглонул, теперь уж он твой…

— Теперь уж он мой… шалишь! — сказал старик, дернув и поведя в сторону согнувшимся прутом.

Кто-то сильно тащил за волос в воду прут, трепетавший в руках старика: в воде что-то ходило…

А через несколько секунд старик подтащил ближе высовывающуюся из воды крупную, больше крысы, рыбу, которую и выволок прямо на берег; прерванная речь полилась снова:

— Ишь, как заглонул! Значит, в надежде был, что его будет — червь-то. Ан, брат, шалишь: супротив человека тебе не устоять! Ну, теперь иди на «кукан»! — и, продернув в рот и жабры рыбе какую-то палочку с привязанной к ней веревочкой, старик пустил рыбу в воду. Рыба заплавала на веревочке. В былое время вроде этого, только на цепочке, водили Бобку.

Оправив что-то на крючке, с которого была снята рыба, старик опять бросил червя и поплавок в воду.

— А вон, видишь, крыс, на той уде, на второй, наплав-то дрыгает! Это окунек либо ерш. Одно слово — брадобреи, стригуны. Им только бы червя обглодать, да мне время извести. Ишь танцует! Это они налетают да рвут червяка. И поймать-то их — плевое дело, да штучка-то махонькая. Что из их толку-то? На уху — и то чуть не ведерко надоть! А сколько их туда влезет! — Чай, съел червя-то? Ну, так и есть — сглодал! На их николи не напасешься! Переменим, что делать! Мала рыбка, а пакостница.