Хроники Проклятого - [12]

Он воистину внушал трепет.

«Воин Божий, – подумал Афанасий, склоняя голову в почтительном поклоне. – Да пожалеет Господь того, на кого падет твой гнев!»

– Умер? – спросил Николай с утверждающей интонацией. – Он умер?

– Да, отец мой… – ответил Афанасий, не поднимая взгляда.

– Мучился перед смертью?

– Нет. Отошел без мук. Сознание к нему так и не возвращалось.

– Ну, вот и все… – сказал епископ с неожиданно искренней грустью в голосе. – Да будет ему земля пухом во веки веков. Аминь.

Афанасий ничего не ответил, только перекрестился вослед Николаю и снова склонил шею в поклоне.

Епископ прошелся по комнате, отведенной ему под покои, раскачиваясь, с трудом переставляя распухшие подагрические ступни. Лицо его было мрачным, брови насуплены, край узкого рта недовольно и нервно подергивался. У окна, выходящего на восток, он остановился и замер, упершись взглядом в рассвет, заложив руки за спину, явно приводя мысли и душевное состояние к спокойствию.

– Я хочу поговорить с тобой, Афанасий, – произнес он своим высоким, резким, как визг ребенка, голосом.

– Я слушаю вас, отец мой.

Николай обернулся и резким жестом руки отправил секретаря, в ожидании замершего в углу над списками, прочь. Писчий ссутулился, по-вороньи же складывая крылья широкой сутаны, встал да плавно и почти неслышно скользнул за порог, аккуратно прикрыв за собой набранную из дубовых досок дверь.

Лязгнула щеколда.

– Достаточно ли ты тверд в вере своей? – вымолвил священнослужитель негромко. Афанасию даже пришлось напрячь слух, чтобы разобрать, что говорит собеседник.

Вопрос прозвучал настолько мягко и осторожно, что, казалось, его задал не Николай, а совершенно другой человек. Даже визгливые интонации, свойственные голосу епископа, внезапно исчезли.

– Могу ли я доверять тебе?

И взгляд священнослужителя стал другим.

Нет, жесткость из него никуда не делась, а вот угроза, от которой по спине волнами бежал холод, исчезла. Вернее не исчезла, Афанасий хорошо разбирался в людях – притаилась до времени.

– Готов ли ты послужить церкви так же преданно, до последнего вздоха, как служил Константину?

– Да.

– Хорошо. Тогда скажи мне, что ты думаешь об арианстве?

– Ничего, отец мой. Это ересь, что о ней думать? Господь знает, кто прав, а кто заблуждается. Он наставит заблудших на путь истинный.

– Вот, значит, как… – Николай усмехнулся. – Достойный ответ. Думаю, что самого Ария он бы изрядно огорчил. Значит, учение Ария тебя не волнует? Хорошо. Но ведь твой хозяин был благосклонен к Арию и его ученикам. Как ты думаешь – почему?

– Покойный император был добрый человек, отец мой. Он не делил людей по вероисповеданию, только по делам их…

– Так он, по-твоему, был добр? Интересно, что бы тебе на это ответила Фауста…

– Добрый человек, – сказал Афанасий осторожно, – пока живет, совершает разные поступки. Иногда добрые, иногда злые. Весь вопрос – каких под конец жизни будет больше? За что, в результате, придется держать ответ?

– Хорошо сказано, – заметил Николай мимоходом и снова зашагал по комнате.

Тени от горящих факелов так играли на его лице, что рассмотреть застывшее на нем выражение было практически невозможно. Но Афанасий чутьем своим ощущал, что Николай раздумывает и мысли его недобры.

Дожить бы до утра, подумал начальник императорской стражи с внезапной тоской.

А рассвет все не наступал, хотя небо за окнами уже налилось красным и внизу, в оживавшем под первыми лучами саду, вовсю кричали соловьи.

– Не просто хорошо сказано, а неожиданно хорошо сказано для того, кто призван хранить чужое тело и не обязан заботиться даже о собственной душе. Наверное, много думаешь о сути вещей, Афанасий? Ты слишком умен для воина. Слишком. Это не похвала, я не люблю умных – в них слишком мало истинной веры. А сомнений выше меры… Надеюсь, ты не такой. Впрочем, посмотрим… Ты учился?

– Да, отец мой.

– Это заметно. И я не знаю, хорошо или плохо будет сказываться твоя образованность на деле, которое я хочу тебе поручить…

– Это вам решать, святой отец.

– Ты даже не подозреваешь, насколько ты прав! От моего решения, – произнес Николай медленно, нарочито медленно, так, чтобы до собеседника наверняка дошел смысл каждой произнесенной фразы, каждого слова, – будет зависеть многое, сын мой. Жизнь твоя и смерть, например. Потому что если я посвящу тебя в свой замысел и усомнюсь – тебе не жить, Афанасий. Ответственность моя перед верой так велика, что кровью мне рук не запятнать – она будет прозрачной водой на них! Мне простится все, что я не совершу. Убийство – самая малая цена за успех задуманного. Вины моей в чужих смертях не будет – только почет. И в глазах Бога, и в глазах церкви я останусь чист.

– Мал человек, ничтожен перед целями Господа, – сказал Афанасий. – Жизнь его не стоит ничего, кому как не мне знать это? Меня учили отнимать жизни с самого детства. Это суть моего ремесла – отнять чужую жизнь, чтобы сохранить жизнь императора. Но даже когда человек мал, дела его могут быть велики – все зависит от цели, что он перед собой ставит. И если вы, святой отец, так уверены, что вам все простится, то пусть вам воздастся по вере вашей. Мой же долг на эту минуту исполнен. Раньше у меня было две клятвы – одна императору, другая Господу нашему, Иисусу Христу. И та, что я дал императору – была дана первой. Теперь же осталась одна, отче. Вам решать – доверять мне или не доверять. Господу же решать – жить мне или умереть. Больше некому.