Хроники Нового Средневековья - [8]

Сверху на него смотрело тонкое фарфоровое лицо девушки. И кожа у нее была, как у фарфоровой куклы, белая и, наверняка, холодная на ощупь. Только глаза у куклы были глазами ребенка, похоронившего мать.

- Как тебя зовут? - спросил Капитан, с трудом разлепив спекшиеся губы.

- Динь - дон - дон -динь - динь, - ответил колокольчик.

Холодная ладошка легла на взмокший лоб Капитана, и впервые за сорок дней ушла боль из сердца ушла боль.

- Живем дальше, Динь, - прошептал Капитан.

В распахнутую дверь была видна полоска моря. У самого горизонта, там, где вода становилась небом, белел парус с алым мальтийским крестом.

Грешник

Свеча в руке Настоятеля дрогнула, и адские тени пустились в дикий пляс. Августин хотел перекреститься, но руки были заняты тяжелыми сумками. В таких "челноки" привозят из дальних стран дешевый ширпотреб. Больше всего на свете Августин боялся Страшного суда, Настоятеля и оставаться на ночь одному в ларьке.

Августин слизнул соленую капельку пота, щекотавщую кончик носа, и решил, что ночного бдения в ларьке он боится больше, чем Настоятеля и Страшного суда вместе взятых.

Каждую ночь, когда по пустым улицам шастали только бродячие псы и проснувшиеся от холода алкаши, продавщица из соседнего ларька принимала начальника отделения милиции.

Августин вздрагивал от мерного стука пустых пивных ящиков, всхлипов продавщицы, перебиваемых истеричными голосами из милицейской рации. Праздник плоти продолжался не дольше двадцати минут. Потом в ларьке наступала тишина, только протяжно, как дервиш на базаре, выла дежурная волна в милицейской рации. Утолив любовный голод, Начальник по-хозяйски с оттяжкой хлопал дверью и уходил ловить воров и заблудившихся алкоголиков, прихватив банку немецкого пива. И наступало самое страшное.

Продавщица, здоровая хохлушка, год назад приехавшая на заработки да так и осевшая в столице, выходила из ларька, ненадолго скрывалась в темной подворотне, а потом прямиком шла на приступ Августина. Ее крепкому женскому телу, выращенном на галушках и варениках с вишней, еще не забывшему духоту и томление летних ночей, когда над всей Малороссией, задыхающейся в аромате яблоневых садов, висит полная луна, освещая путь нечисти и бурсакам, хотелось любви. Ей было мало судорожных милицейских объятий, она хотела любви горячей, как стакан горилки с перцем, и терпкой, как смертный грех.

Августин, как мог, отбивался от полных молочных рук, тянувшихся к нему из амбразуры окошка, из последних сил держал кованную дверь, сотрясаемую ударами крутых бедер хохлушки. Он представлял, как горят ее щеки, как мерно, словно два колокола, колышутся в такт ударам огромные теплые груди, как горят бесовским огнем карие глаза, и до крови раздирал пальцы о щеколду.

Сладострастная битва с грехом источила силы Августина. Он знал, что неизбежное должно случиться, страшился и желал этого одновременно.

Настоятель задул свечу и толкнул ногой дверь. Оба сразу же зажмурились от резкого дневного света.

- Хвала тебе, Господи, приперлись. - Он опустился на теплые ступени и похлопал сухой ладошкой рядом с собой. - Садись, Августин, перекурим. Потом загрузишься.

Августин покорно сел, расставив сумки по бокам. Солнце приятно грело лицо.

- Заменить тебя некем, ты пойми. - Настоятель чиркнул зажигалкой "Зиппо". Августину сигареты не предложил, знал, тот не курит принципиально.

- А как мне быть?

- Терпи. Молись, если помогает.

- Она когда- нибудь ларек перевернет, а мне отвечать.

- Не бойся, не перевернет. Ты думай, что делаешь дело богоугодное. Можно сказать, за веру страдаешь. Ведь вера, она от греха идет. А грех от слабости. Слаб человек плотью, а по сему грешить долго не может. Наблудившись и перепив, в тоску впадает, а через нее - в сомнения. А как сомнения в себе побороть?

- Только верой, постом и покаянием. А дает это только Церковь, подхватил Августин давно выученное наизусть.

- И сие есть истина, Августин! - От долго сидения в подвале, где была оборудована студия, лицо Настоятеля стало нездорово-землистым, а глаза от непрерывного смотрения на двадцать мониторов, в которых с разной степенью азарта совокуплялись тайно нанимаемые для "жесткого порно" монашки, стали красными, с комками белесого гноя в уголках век. Он с трудом встал, принялся растирать поясницу.

- Теперь слушай дело, Августин, и не перебивай. Кассеты с крутой порнухой прячь надежнее, мне надоело каждому патрулю отстегивать. Легкую эротику ставь аккуратно в ряд, чтобы сиськи-письки можно было разглядеть. А не в навал, как у тебя. Да, подойдет братва, скажи, что башли подгоним в субботу. Сам лишних базаров не трави, ты им никто и звать тебя никак. Подрежут за базар, на больничный не расчитывай. Понял?

- Угу, - кивнул Августин.

- А с хохлушкой твоей... А-а- эх. - Настоятель с оттяжкой зевнул, щепотью перекрестил рот. - Грех, конечно. Но, думаю, не так уж велик он будет, если ты ее завалишь. Бог милостив, отмолишься. А вот ежели она нам ларек завалит, даже я перед братвой не отмолю. Думай сам, я тут не советчик.

- Хорошо, Настоятель, я подумаю. - Августин склонил голову, солнце горячей ладошкой шлепнуло по тонзуре.