Хроники незабытых дней - [21]

Похоже, что некоторые выражения он услышал впервые, и они произвели должное впечатление. Думаю, Витёк значительно обогатил свой лексикон за мой счёт и впоследствии я не раз слышал, как он погонял новичков моими любимыми выражениями.

В разгар поединка откуда-то из-за спины появился Николай с большим разводным ключом и стал между нами лицом ко мне. — Баста, кончай базар, — скомандовал он.

Я опустил руку с ножом и только тут почувствовал, как смертельно устал. Дальше шёл провал в памяти.

Последнее, что помнится за этот день — дорога обратно. Я лежал на телеге лицом к удаляющемуся лесу, под голову был подсунут основательно промокший ватник. Николай сидел рядом, Витёк шагал сбоку от телеги, держа вожжи в руках. Глядя на свои ноги в грязных резиновых сапогах, которые безвольно подпрыгивали, когда телега наезжала на кочку, я мучительно вспоминал, кому эти сапоги принадлежат? В руке была зажата так и не открытая в обед банка тушёнки. Мысль об уютной квартирке с беззубой тёщей под красным абажуром казалась не такой уж отвратительной.

Последующие три месяца вспоминаются как однообразное чередование дня и ночи. Время то растягивалось, то сжималось, казавшиеся бесконечными часы изматывающего труда сменялись короткими периодами ночного забытья, и памяти было не за что зацепиться.

Настала зима, жизнь наладилась. После смены, добравшись по сугробам до своей избушки, я валился на «сороканожку» и несколько минут блаженно вытянув ноющие ноги, бездумно разглядывал струганные доски потолка. Затем, стащив с помощью Степановны брезентовое облачение и телогрейку, принимался за ужин. Иногда старуха, соблюдая правила хорошего тона, интересовалась, мыл ли я руки и я заверял её, что тщательно обтёр их снегом ещё по дороге. Хозяйка ставила на стол алюминиевую миску горячих щей с куском мяса, а рядом клала большую белую луковицу.

На десерт полагался чай с «подушечками», однако, первые дни я засыпал, не дождавшись закипавшего на печи чайника. Покончив с весьма условным мытьём посуды, Степановна заправляла в нос понюшку табаку и, прочихавшись, задувала лампу. Радио не работало, читать был не в силах, пятый том Паустовского лежал в рюкзаке, валявшемся под раскладушкой.

Спал в свитере и ватных штанах, несмотря на жарко натопленную печь. К утру она остывала, полустёртый от времени дверной порог, обрастал седым инеем, а вода в вёдрах, стоявших у ног, покрывалась гусиными лапками льда.

Не отличался разнообразием и обед на «точке».

Как правило, он состоял из ломтя хлеба и «эскимо» — небольшого бруска замороженного сливочного масла, обваленного в сахарном песке. Скудное меню не было продиктовано желанием перещеголять Петра Пустынника, как известно, питавшегося одними мокридами, а суровой необходимостью — на полный желудок много не наработаешь. Мы садились на трубы спиной к ветру, разворачивали, завёрнутый в тряпочку «обед» и грызя затвердевшее на морозе масло, степенно обсуждали производственные вопросы. Причём я уже начал подавать голос, доказывая Николаю, что шнеком этот грунт не возьмёшь, и песок-плывун надо проходить желонкой. Мастер не тратил время на возражения, а только усмехался.

Дуэль с Витьком закрепила за мной репутацию человека серьёзного, на сапоги мне больше никто не плевал, по мелочам не дёргали. Притихший Витёк, запрягал мерина сам и поглядывал на меня с должным пиететом. Я был принят равным среди равных, а народ в экспедиции подобрался пёстрый — бывшие колхозники из дальних деревень, уголовники, после отсидки лишённые права жить в Москве, ещё какие-то мужики с тёмными биографиями, и даже один «кандидат некоторых наук», как он сам себя величал. Право, не знаю, каким ветром его к нам занесло.

По общему согласию работали без выходных. В течение месяца в экспедиции худо-бедно поддерживался сухой закон, а нарушавшие его подвергались остракизму со стороны коллектива вплоть до телесных наказаний. Зато по первым числам, получив зарплату, гуляли неделю, навёрстывая упущенное. Кое-кто уезжал домой, но большинство оставались пьянствовать в деревне. Получив деньги в конторе, полтора десятка шурфовиков и бурильщиков толпой направлялись на станцию, сначала в баню и магазин, потом в пивную. Когда Лёхе удавалось завести колхозный трактор, прозванный из-за вечного стояния в ремонте «мавзолеем», поход на станцию напоминал высадку десанта времён Великой Отечественной. В последующие дни хождение по этим точкам продолжалось за исключением, разумеется, бани. Порой в пивной возникали потасовки с нашими кровными врагами — «адскими водителями». Неподалёку находился карьер, откуда мощными самосвалами возили песок. Платили водителям с рейса и гнали они через станцию не снижая скорости и не разбирая дороги, давя собак и кошек, разгоняя редких прохожих рёвом моторов.

Драки с шоферами органически вписывались в программу увеселений и большей частью носили безобидный характер — показать удаль молодецкую, во всяком случае, как на малаховской танцверанде лежачего ногами не били.

Верховодил в экспедиции Маклак, крепко сколоченный, рассудительный мужик средних лет, единственный рабочий из местных. Среди шурфовиков его авторитет был непререкаем, да и бурильщики уважали. Его изба, стоявшая на краю деревни, выделялась особой крестьянской обстоятельностью — на окнах висели свежие занавески в горошек, новое крыльцо и наличники были аккуратно подкрашены, а пёс Полкан не бегал по деревне, как у других, а горделиво сидел на цепи у собственной будки. За домом следила жена Маклака — Полина, ещё не старая румяная женщина, ходившая по сельской моде в сером старушечьем пуховом платке и чёрном плюшевом жакете.