Хроники 1999 года - [42]
– Дай часы! Газету! Чаю! Возьми два и четыре, ну ты, слышишь?!
– Убери одеяло! Помоги.
– Но нет никакого одеяла.
– Изолгался весь, подонок, а это что?!
– Простыня, на которой ты лежишь. И не смей меня называть подонком.
– Ты человеконенавистник, порождение ехидны!
– Ты меня не спровоцируешь, человеконенавистник – это ты.
Я выскакивал в другую комнату и, стиснув что есть мочи зубы, твердил:
– Ты не мой отец! Кощей бессмертный!
Смерти он боялся, как может ее бояться только безбожник.
По ночам я слышал:
– Буржуи проклятые! Россия пройдет по раскаленной сковородке!..
– Только бы жить!
– Ася! Ася! Возьми меня за руку…
– Ну давай! Две лодки надо загрузить, по боевому приказу. Бегом, Ася!
А днем:
– Ну что ты за жиртрест! Ну помоги мне, пожалей, приласкай…
– Будьте людьми, звери! Поднимите меня в туалет. Сколько спичек осталось?
– Как мне больно! За что? Ну сделайте же что-нибудь!..
У меня тоже уже сдавали нервы к концу недели.
– Спрашиваешь за что?! Это злоба твоя с гноем выходит, ты – проклятие семьи! Что же ты грызешь тех единственных на свете людей, которым ты еще не безразличен, которые о тебе заботятся?!
– Проклятый змей! Все умничаешь?
Физическое состояние тела улучшалось – гноя не было уже, раны зарастали, чему дивились врачи, отказывавшиеся положить его в районную больницу. Мы и не настаивали, потому что там ему пришел бы конец в два счета. Вызванная травмотолог, сама со сломанной рукой в гипсе, за небольшую взятку пообещала подыскать сиделку. Мне предстояло возвращаться в Москву, чтобы встретить прилетавших из Израиля на неделю погостить дочку с внучкой. У сестры начинался учебный год, а ее дочка заканчивала школу. Однако какая сиделка согласилась бы целыми днями терпеть капризы отца и брань?! Тем более что в психическом отношении начиналась уже просто пурга.
– Ну сколько вы будете мучать меня?! Помогите мне. Возьми у меня три! Третью ногу опусти. Быстрей, ну быстрей, бегом! Сдвинь второй, четвертый, пятый, ну давай, ну давай быстрей, ну быстро! Забери у меня четыре кастрюли, две нестандартные…
Тем более странными были минуты если не просветления, то полусознания, когда на вопрос «Поешь?» он деловито спрашивал вдруг: «А что есть?»
Или посреди нашей с сестрой перебранки он приходил в себя, начинал волноваться и так же деловито заявлял:
– Давайте договор – кто будет обо мне заботиться!
Сестре он грозил, что хоть ползком уедет от нее к себе домой, даже если побираться придется на проезд. Он выдирал простыни из-под себя скрюченными пальцами, упорно пытался спустить ноги и сесть, рискуя и норовя в очередной раз упасть.
– Да, расплатились же вы со мной… Сколько можно надо мной издеваться? Где мои деньги?! У меня была тридцать одна гривна, посмотри в моих кошельках, хватит ли на билет? Посмотри три доллара в памперсе! Верните мне брюки и гимнастерку!..
В один из первых дней он пожаловался мне на послеоперационный психоз, когда не мог даже выговорить слова «простокваша» и «си-си-сигарета», а в одну из ясных минут посвятил в тайну своей навязчивой и подвижной нумерологии. Он пронумеровал то, в чем нуждался, и 1 – это значило «чистая вода», 2 – сладкая вода, 3 и 4 – тоже питье, 4, 5 и 6 – курево, 7 и 8 – «рыцарь, лишенный наследства» (как уже в Москве выяснилось, один из героев Вальтера Скотта), 9 – он не сумел объяснить, а 10 – был изобретенный мной для него толченый леденец, сласть.
Мать он вспомнил только однажды в бреду, а в один из последних дней взмолился ночью:
– Не могу больше… Отпустите мою душу на покаяние!
Спать в этом доме удавалось только ему, но спал он не больше двух-трех часов – и все начиналось сызнова.
Уезжая, я нашел в себе силы сказать ему только одно напоследок:
– Плохого говорить не хочу, а хорошего мне сказать тебе нечего. Прощай!
Через два месяца мы сожгли его в одесском крематории. Перед тем как открылась дверца топки, я положил ладонь на его сплюснутый голый череп – прощай, отец. Или до свиданья. Сестра пряталась за дочку. Она боялась мертвецов – словно их следует бояться, а не живых. На поминках мы договорились постараться запомнить отца и деда другим – не тем, в кого он превратился к концу жизни. Хотя послевкусие осталось – и уже навсегда.
Только благодаря отцу у меня еще к окончанию школы развилась способность чуять за версту психическое насилие и под любой личиной распознавать скрытое осуществление власти над умом и волей – первая и единственная доблесть анархиста поневоле. Спасибо, папа.
Потери и достижения
Я не успевал латать словами прорехи своего расползающегося мира – он разрушался и исчезал скорее, чем я успевал его отстроить в своем воображении и на письме. Убыточное литературное предприятие. О своих разборках я написал текст, что-то вроде «Освободить время от себя», и отправил в Берлин на всемирный конкурс эссе. Его устроители меня знали, кое-что из моего сами публиковали в немецких переводах, к тому же Андрей-большой входил в жюри. Авторство, однако, было анонимным, и главный приз в пятьдесят тысяч дойчемарок оказался присужден российской студентке, поднаторевшей на участии в викторинах и составлении рефератов. Две младшие премии ушли в другие страны. И даже несчастная поощрительная поездка с выступлением, одна из десяти, досталась не мне, а неведомому кандидату филологических наук из России, чей стиль показался судьям похожим на мой. Нечего было губу раскатывать – у меня не было даже загранпаспорта, и со своим временем я фатально не совпадал по фазе. Виня в этом его, а не себя.
