Хроники 1999 года - [28]

Возвращение к жизни оказалось мучительным и болезненным. Пока мать умирала, ей снились сладкие сны – или это были видения? Ее звали к себе и манили в мир без боли и страданий умершие близкие. «Там было так красиво и так хорошо!» – и она шла к ним. Но я держал ее за руку, она слышала наши голоса здесь, и они смущали ее. Когда же мать остановилась в нерешительности и заколебалась, как ей быть, то на смену райским видениям пришли тягостные кошмары. Ее опять, отругав, выгоняли босой на птичий двор холодной осенью, месить голыми ступнями омерзительный птичий кал. Может, что-то и похуже, но она смогла рассказать только об этом. Ее дыхание утяжелялось тогда, она постанывала, оставаясь в заложниках у собственных видений, бог весть откуда приходящих и не передаваемых словами.

Плохая наследственность – быть сыном смертной матери. Жизнь оказалась дорогим блюдом за непомерную плату с рассрочкой в кредит. В один из дней мне вдруг представился пожар в больнице – бумажные иконки Николая и Богоматери есть, а огнетушителей не видно. А ведь, если загорится всерьез, мне не вытащить тучную мать по лестницам и длинным коридорам из больницы во двор, тем более в таком состоянии. Останется либо сгореть вместе с ней, либо бросить ее и спасаться самому. Глупые детские вопросы – они самые трудные, и определенного ответа на этот вопрос у меня так и не появилось.

Процедурная медсестра, перепутав в названии лекарства одну букву и сделав матери какой-то не тот укол, заявила отцу, что «все равно она не жилец». Больше всего ему хотелось задушить на месте эту кобылу в белом халате, но он только всласть наорал на нее и пошел жаловаться главврачу. Почти все лекарства нам с сестрой приходилось покупать в больничном аптекарском киоске либо подолгу разыскивать их в городских аптеках. Иногда добираясь до вымерших, едва стемнеет, окраин, спотыкаясь, словно незрячие, и нашаривая ногами путь. Чтобы не свернуть себе шею в городских потемках, пришлось срочно купить фонарик. Хотя худшие времена для местных больниц уже миновали, когда в начале девяностых в стационары стали принимать только с собственным постельным бельем, а кормежку больных переложили на их родственников.

Снять развивавшийся отек легких сумела дежурный ночной врач. Я не без труда обнаружил ее в спящей больнице, блуждая по пустынным коридорам, закоулкам и темным залам, где свет шел только от выходящих на улицу окон. На стук она не отвечала – мало ли кто там бродит по больнице в ночи? Отозвалась она, зажгла свет и отперла дверь, только когда я вернулся повторно и заговорил с ней через дверь. Она послала меня в ночную аптеку за ампулой нитроглицерина, а сама вкатила мамаше через капельницу гидрокортизон и спиртовой раствор. Я невольно усмехнулся: наклюкается мамка нежданно-нечаянно. Поразительно, но это подействовало. Уже на следующий день одышка и хрипы прекратились, мать порозовела, температура у нее поднялась до 37,2. Значит, борется – захотела вернуться!

От катастрофического недосыпа и переутомления мне прекратили сниться сны. Я приходил, ужинал или завтракал, выпивал полстакана водки и проваливался в недолгое забытье без сновидений. Отец, обнаружив в морозилке початую бутылку водки, поинтересовался с неодобрением:

– Ты что, стал заглядывать в бутылку?!

– Папа, я устал и хочу быстро заснуть. О своих отношениях с бутылкой я тебе как-нибудь потом расскажу…

Ему всегда до всего было дело – все под контролем. То я не там повесил сушиться свои носки, то простудил лимонное деревце на подоконнике, оставив на ночь балконную дверь открытой, то веник в ванной или половая тряпка из-за меня отсырели. В ванне кисло замоченное им белье, а в спальнях на полу были разложены на газетах и подсыхали фасоль с шиповником, дозревали зеленоватые помидоры и ожидала решения своей участи прочая ботаника. Над нею вилась мошка, по полу деловито ползали какие-то жучки. Чтобы добраться до кровати, я всякий раз сдвигал эти бумажные противни, а отец упорно возвращал их на место. Сестра давно заметила, что даже присутствие родной дочери на своей территории он выносил уже не дольше трех дней, переставая сдерживать накопленное раздражение. Нашей матери всегда от него доставалось за бестолковое, по его мнению, ведение домашнего хозяйства. Утро выходного дня чаще всего начиналось общей побудкой, а заканчивалось наведением чистоты и порядка в доме. К уборке привлекались все.

– Что это за баночки? Почему мука в двух мешках в разных местах?! Что ты там бурчишь и огрызаешься? Слова нельзя сказать – одни графини кругом!..

Что-то при этом отцом выкидывалось, а остальное переукладывалось и утрамбовывалось в тесных стенных шкафах и на кухоньке «хрущевки» до следующей ревизии.

И теперь после больницы он усаживался с внучкой перебирать и сортировать урожай. Съездил на дальний огород за розами в палату матери и за свежими овощами. Наведался в школу, где зачем-то похвастался классной руководительнице своим кумачовым членским партбилетом. Вскоре после распада СССР он вступил в компартию, где сделался активистом – перепечатывал на пишмашинке сестры прокламации или статьи с названием «Почему буксуют реформы в Украине?», входил наблюдателем от коммунистов в избирательные комиссии и участвовал в их малолюдных митингах и демонстрациях. О водопроводчиках или газовщиках коммунальных служб он отзывался не иначе, как «пришли товарищи», и здоровался со всеми за руку. На серванте под ветвистыми оленьими рогами у него расставлены были фигурки первобытных охотников бурого цвета, которых он с нескрываемым удовольствием окрестил демократами. Он был убежден, что «всякая демократия заканчивается диктатурой подонков».