Хроника жестокости - [24]

В больнице я выдержала, потому что в палате не было татами и раздвижных перегородок. Как и затянутых черной бумагой окон и обшарпанной двери, забитой листами фанеры. И еще в больнице не было мужчин – кроме врачей, разумеется. А у нас дома и татами, и раздвижные перегородки, и шкафы. И мой красный ранец. И отец – такой же мужчина, как Кэндзи. Выйдешь из квартиры в коридор – кругом мужики. Я боялась всего, что могло напомнить о комнате Кэндзи и ее хозяине.

В середине января меня выписали. День выдался ясный, после обеда мы вышли из больницы через задний ход, чтобы не попадаться на глаза журналистам. Нас провожало много людей – директор больницы, врачи, медсестры, начальник полицейского участка. Подали большую черную машину.

– Директор фабрики позаботился, – довольно сообщил отец. Ветер дул с севера, и фирменный флажок на крыле автомобиля развевался с такой силой, что, казалось, вот-вот оторвется.

– Кэйко, ну как ты?

Мать взяла меня за руку. Она приходила ко мне в больницу каждый день, но чувство отчужденности, возникшее у меня, когда мы встретились спустя столько месяцев, не исчезало. Что-то в ней изменилось, но я никак не могла уловить, что именно. Все вроде возвращалось к прежнему – ввалившиеся мамины щеки постепенно наливались, временами я слышала привычный резкий смех. Однако я не могла не заметить, что в ее взгляде появился холодок, будто перед ней не дочь, а чужой человек. Отец превратился в заурядного типа, вечно всего боявшегося, но когда он начинал обзывать Кэндзи «извращенцем», в голосе его звучали безумные нотки.

Сейчас я вспоминаю не о том, как изменились мать и отец, а о драматических переменах во мне самой, которые принесла жизнь под замком. Родители не могли разобраться, что со мной, найти ко мне подхода. А может, они тоже изменились за время моего отсутствия. Но происшедшей во мне перемены я не замечала долго.

– Кэйко! О чем ты думаешь?

Я не ответила.

– А директор в больницу приезжал? – помявшись, снова подала голос мать.

– Нет, – криво усмехнулся отец и тут же негромко добавил, чтобы не слышал водитель: – Шеф сейчас в Токио. Но он очень обрадовался, узнав, что Кэйко освободили. Прислал телеграмму, машину дал. Спасибо большое. На фабрике тоже все рады. Три раза кричали «ура».

Голос у отца был низкий и тихий. Я вспомнила монотонное жужжание электробритвы Кэндзи. Заметив, что я молчу, отец оборвал свой жизнерадостный монолог. Стыдно, что ли, стало?

Мать, чтобы заполнить неловкую паузу, сказала – прямо как медсестра из больницы:

– Домой едешь. Рада, конечно?

– Угу! Рада, – как попугай повторила я.

– Мы в твоей комнате разобрались, перестановку сделали, – с нарочитой бодростью объявил отец.

– Да? А как? – удивилась я. Какие могут быть перестановки в двухкомнатной квартире? Мать обхватила влажной рукой мои сухие пальцы.

– Пианино продали. Стало немного просторней.

– Зачем же? Ты так им дорожила.

– Ничего-ничего, – зазвучал резкий голос матери. – С того дня, как ты пропала, я бросила уроки. Мне это больше не нужно. Теперь ты для меня самое главное, я всегда буду с тобой. Я боялась, что больше тебя не увижу, а ты живая, ты вернулась. Все для тебя сделаю, что ни захочешь. Я так рада, так рада! А тут еще услышала, что эту девушку нашли, мертвую… Как хорошо, что ты жива-здорова! У меня просто сердце из груди вырывается! До этого я в Бога не верила, а теперь каждое утро начинаю с молитвы, благодарю Всевышнего.

Мать расплакалась от волнения, отец тоже закрыл глаза руками.

– Какое счастье, какое счастье!

Саванобори, сидевшая рядом с водителем, похоже, слышала наш разговор и повернула ко мне гладко причесанную голову. Встретившись со мной взглядом, улыбнулась и снова стала смотреть вперед, но я успела заметить, что в ее глазах слезы сочувствия. В компании прослезившихся спутников я наблюдала через окно, как машина подъезжает к нашему микрорайону. Ради меня мать продала пианино. Эта новость не вызвала у меня ничего, кроме горечи. Оставили бы меня в покое! Между тем, окружавшие меня люди менялись прямо на глазах. Пытаясь разобраться в такой серьезной личности, как я.

Впереди показалась аллея сакуры, высаженная на дамбе, что тянулась вдоль реки Т. Ранней весной деревья были усыпаны маленькими твердыми цветочками. Ветви словно облиты розово-алой глазурью. За деревьями мутная бурая река, а на том берегу город К. Я вернулась домой, хотя удовольствия от этого не чувствовала. Меня специально привезли днем, после обеда, когда в нашем районе не так людно – взрослые на работе, дети в школе. В это время балконы домов превращаются в сушилки – хозяйки проветривают матрасы и одеяла, сушат выстиранное белье.

Однако в тот день этот обыденный пейзаж украшало множество черноволосых голов, торчавших почти на каждом балконе. Услышав о моем возвращении, хозяйки разом высыпали поглазеть на меня. Но если бы только это! Перед нашим корпусом В собралась целая куча народа. Ничего себе встреча! От этого зрелища стало тоскливо-тоскливо.

– С возвращением, Кэйко!

Только я вышла из машины, как меня, громко хлопая в ладоши, окружили вожди: разные председатели – муниципального совета, районного собрания, совета учителей и родителей, – директор школы и местные ветераны. Конечно, тогда я не различала, кто из них кто, и только растерянно смотрела на всю эту компанию. Среди взрослых дядей и тетей затесалась одна девочка в красном свитере с букетом в руках. Эми Инада, которую я считала лучшей подругой в классе.