Хроника парохода «Гюго» - [6]

После завтрака — обычных двух кусков селедки и жидкого чая — демонстративно направился вверх по лестнице, хотя по утрам бригада собиралась в вестибюле. Сел у окна в палате и стал ждать, когда все разойдутся, чтобы поехать в город. По правде сказать, я и теперь боялся, что Маторин придет за мной, потащит работать. И я ужаснулся от мысли, что пойду, даже не смогу ему ответить как следует.

Вздрогнул, услышав, что кто-то вошел. Обернулся. Нет, не бригадир — дежурный с красной повязкой.

— Левашов? — спросил он. — К коменданту.

Дверь в комнату коменданта была отворена. Перед ней толпились ребята. И еще не дойдя до двери, я услышал свою фамилию:

— Левашов! Есть Левашов? На «Виктор Гюго», палубным учеником...

Растерянно, не понимая, что же произошло, я переспросил стоявшего рядом парня:

— Куда Левашова, не слышал?

— На «Гюго» какой-то.

— А кем?

— Учеником палубным. Отстань!

А из-за спин, загородивших стол коменданта, летело:

— Паленых — на «Жан Жорес», Конкин — «Осмуссар», в машину, Ротова — «Виктор Гюго», Малахов — «Александр Суворов», Разумовский — «Трансбалт». Тише, товарищи, тише, всем назначений хватит! Дубинкин — на палубу, «Севзаплес»...

Дальше я не слушал. От волнения, не зная куда деть себя, толкнулся к одной стене, к другой, сплел пальцы и до хруста вывернул их. «Виктор Гюго», «Виктор Гюго», — повторял я и пытался представить, какой он, мой первый, такой долгожданный пароход! Но вместо надстроек, мачт виделись почему-то обложки книг: «Труженики моря», «Собор Парижской богоматери», «Рюи Блаз»... Потом вспомнился портрет человека, давшего имя кораблю, и я почему-то обрадовался, что хорошо помню, как выглядел великий писатель, — могучее, с крупными чертами лицо, строго-задумчивые глаза...

И вдруг, все еще не веря в реальность происходящего, услышал:

— Маторин! «Виктор Гюго», на палубу!

Так мы с Сашкой очутились на одном пароходе. Сейчас он работал где-то в другом месте, а я сидел на дне этой пропасти — форпика, тупо уставившись на желтый свет переноски.

Наверху послышались цокающие звуки: по трапу кто-то спускался. Я схватил квач.

По балкам топали здоровенные ноги боцмана. Стрельчук был не такой шумный, как утром, что-то бормотал нагибаясь. Отцепил переноску, отнес к другому борту.

— Эй! — сказал он. — Иди сюда!

Я присел на корточки рядом с ним. Боцман стоял на коленях, согнув свое большое рыхлое тело, точно собирался нырнуть в узкий колодец.

— Глянь. — Он показал в угол, под уступ балки. — Огрех. И там. Везде. Переделай. — Он разогнулся и, не сказав больше ни слова, полез по трапу наверх.

Из горловины опустилось новое ведро, и я с раздражением, расплескивая цементную болтушку, грохнул его на балку. Спрыгнул в тот колодец, что был, по моему мнению, совсем готов, и стал с остервенением снова мазать углы — верхний, нижний, снова верхний.

Следующий колодец начал цементировать уже по-другому, с углов. Я даже приноровился влезть в узкое сплетение балок вместе с ведром, сел на покатый пол и зажал ведро коленками. Серая жижа текла на штаны, рубашку, брызгала в лицо, квач стал тяжелым, как колун. Вверх, вниз, влево, вправо, вперед, вперед...

Я дал себе слово не смотреть на часы и все-таки не выдержал, взглянул. Оказалось — четверть пятого. Снова в исступлении принялся за работу. Иногда озирался на темное пространство под потолком, куда уходили, расширяясь, стропила перевернутой крыши. Страшно было подумать, что вымазать все тут самодельным квачом могло достаться мне одному.

— Левашов! — послышался наконец голос боцмана. — Вылазь! Ужинать пора.

В душевой из зеркала на меня глянул исхудалый парень с растрепанными волосами. Я стал оттирать руки. Мутная цементная жижица густо потекла на чистый фаянс раковины.

— Эй, грязищу развел. Робу снимать надо, когда идешь мыться.

В зеркале за моей спиной появился невысокий, ниже меня, дядя. Я вспомнил, что видел его утром среди матросов. У него были рыжие, как медь, волосы, только редкие и зачесаны гладко назад. И веснушки — на лице, на обнаженной груди, на плечах.

— Да, да, сейчас, — ответил я и не узнал своего голоса. — Я сейчас.

Выскочил в коридор, метнулся влево («Нет, там столовая»), вправо («Сюда, вот сюда»), наконец оказался в наружном коридоре надстройки.

«Робу снимать надо, — бормотал я, чуть не плача. — Снимать, когда идешь мыться... А если это не роба, если это все, что у меня есть?»

Я так спешил на пароход с Океанской, так радовался, что чемодан у меня легкий, можно быстро идти. «Гюго» стоял в закоулке порта, кормой к низкой каменистой косе. По одному из швартовов, поданных на берег, скользили скобы, и к ним была привязана шлюпка. Я кинул в шлюпку чемодан, именно кинул, а не поставил, и вахтенный матрос с удивлением посмотрел на меня. Он не знал, что груза там — пара белья да две книжки: «Техминимум кочегара морского флота» и стихи Уитмена.

А потом — вот, собственно, потом и началось. В каюту, куда меня поместили — угловую, рядом с кают-компанией, — преспокойно ввалился Маторин. «Хе! — сказал он. — Вместе опять, значит, агитатор». — И стал запихивать свой большущий, туго набитый рюкзак под свободную койку. Если бы он знал, каково мне было смотреть сейчас на него!