Хроника одного полка. 1915 год - [139]

Ужас произошедшего немного смягчил рассказ Алексея Алексеевича Рейнгардта, вернувшегося в полк после излечения, но ничего невозможно было исправить, кроме того, что Курашвили наконец узнал, как зовут матушку Тани – Антонина Петровна. А то, что издохли Танины собачки, ведь он их видел, и вовсе было скверно. И Алексей Гивиевич решил, что если он выживет на этой войне, то или переедет к родителям в Питер, или в Москве снимет другую квартиру. И уж совсем в одну горькую точку на двоих сошлось то, что, когда в феврале начался обстрел крепости Осовец и ранило полковника Розена, полк стоял там, и Таня Сиротина была в крепостном лазарете. Рейнгардт тоже расстроился, когда от доктора подтвердилось, что он находился от Танечки так близко и этого не знал.

Перед выходом доктор густо намазал сапоги топлёным салом из железной банки, дал стонавшему раненному в голень в последней разведке Четвертакову успокоительное и двинулся.

Дорожки натоптали, и ориентироваться было легко. Он проходил заросли кустов, поляны; ещё ориентироваться можно было по запаху, низовой ветер нет-нет да и доносил запахи кухни, и как-то это всё витало между «Клешнёвой ресторацией» и окопами.

Через сорок минут доктор углубился в рощу и ещё через десять минут вышел к кухне. Клешня ему обрадовался.

– Алексей Гивиевич! – Клешня потянул с головы папаху. – С Рождеством вас Христовым, и вот жжёнки тут осталось, и закусить, не желаете?

За то время, пока стояли на краю Тырульского болота, Клешня совсем отбился от строя, поэтому вместо того, чтобы порядочно, как положено, откозырять, он стал снимать папаху, только что «челом не бил».

Курашвили отказался, он был сыт, но оловянную кружку жжёнки разрешил поставить рядом с собой.

Жжёнка была приготовления ротмистра Дрока. Была она, конечно, бедная. Негде было взять рому, шампанского давно забыли вкус, но в оставленных хозяевами немецких имениях нашлось много сушёных слив и яблок, варенья, Клешня под руководством Дрока всё это сбраживал, и получалось что-то шипучее, а сахарная голова на скрещённых драгунских шашках горела благодаря спирту доктора. Остывшая жжёнка была настоящей бурдой, поэтому Клешня, прежде чем предложить, несколько минут держал кружку рядом с печкой.

К Клешне даже был проведён телефон.

Доктор обставился светильниками из заплющенных снарядных патронов с маслом внутри, и в построенной из берёзовых лесин халупе стало светло, а от самодельной печки тепло.

Он полез за отворот шинели за газетой, но наткнулся на томик Чехова, он сначала вынул его и положил рядом, а потом газету.

– Это у вас что? – полюбопытствовал Клешня.

Курашвили посмотрел на денщика, ему совсем не хотелось разговаривать, и он покрутил сложенной пополам газетой.

– А, «агитация»! А на раскурку потом дадите? На распечку!

– Ну если только на распечку! – ответил Курашвили и подумал: «И даже не поинтересовался, что за газета, а сразу «агитация» да на «раскурку», в смысле на «распечку».

Газету хотел забрать, как он выразился – «изъять» у главного хирурга рижского госпиталя жандармский ротмистр Быховский, но Курашвили его опередил и сейчас посмеивался тому, что Быховский уже, наверное, начал «расследование». Газета привлекла внимание одной статьёй – и её-то и намеревался прочесть Курашвили. Статья называлась «Война и техника», она была подписана каким-то «Л. Троцким». Кто такой «Л. Троцкий», Курашвили не ведал, но если этим интересуется сам Быховский, значит, это должно быть интересно.

Курашвили надел пенсне, приладился к свету и углубился: «Война и техника» – прочитал он заголовок.

«После сорокачетырёхлетнего перемирия в Европе…» – Доктор отвлёкся. «Сорок четыре года… это какую же войну имеет в виду автор? – подум ал он. – Так, тысяча девятьсот пятнадцатый минус сорок четыре… – Он стал считать и загибать пальцы, и вышло: – Тысяча восемьсот семьдесят один, семьдесят первый! А-а, так это Франко-прусская».

«…Война привела в движение всю ту военную технику, которую за этот период милитаризм снимал, как сливки, с капиталистического развития. И Европа выдержала. Сколько раз говорилось, что новейшая техника доведёт войну до абсурда и тем сделает её невозможной. Этого не случилось. Война оказалась чудовищной, но не «абсурдной», т. е. не невозможной технически, наоборот – почти банальной. Старые правила тактики и стратегии отнюдь не оказались опрокинутыми. Если нужны были новые доказательства того, что невозможной может сделать войну не автоматическая техника, а сознательная человеческая воля, то это доказательство теперь снова дано, и человечество за него честно уплатило…»

«Честно», – хмыкнул доктор. – Правильное слово и на месте поставленное – «честно»! – Он оглядел статью целиком, статья была большая, и подумал о только что прочитанном: – Лучше бы написал «откровенно»! «Откровенно уплатило»! Вот это было бы честно!»

«…То, что характеризует нынешнюю войну, la grande guerre, это её размеры, необъятность её фронта, неисчислимость вовлечённых в неё масс, но никак не новизна принципов и технических методов, словом, количество, а не качество. Если лавинообразное развитие милитаризма в течение последнего полустолетия, – со всеми изобретениями и «тайнами» военной техники – не довело войну до абсурда, то оно в то же время и не дало ни одной из стран такого особенного, из ряда вон выходящего «средства», которое обеспечивало бы за ней в кратчайший срок победу. И, несмотря на напряжение всех технических сил самых выдающихся наций в течение самой войны, несмотря на то, что мысль всех изобретателей и учёных работает вот уже 16 месяцев почти исключительно в области орудий разрушения, этот последний период не дал ничего принципиально нового, по крайней мере оно до сих пор не обнаружилось…»