Хроника миража - [3]

Такая тоска и боль исказили черты Афанасия Михайловича, что Сергею стало стыдно за свое предположение — и одновременно отодвинулось предчувствие опасности. И не как неправедно обвиненный, не как должностное лицо, вынужденное серьезно нарушать инструкции из-за самого факта пребывания Чумака на Центральной, а просто по-человечески Острожко сказал:

— Конечно, большое несчастье; но может быть, со временем все уляжется…

— Со временем все мы уляжемся, — мгновенно отозвался дядько Панас, жена и месяца не выдержала, руки на себя наложила, а мне вот седьмой год…

И тут Сергей как в озарении вспомнил с непреложной ясностью, что это была за история. Все так: и девочка умерла накануне своего девятилетия, и мать вскоре покончила с собою, и это была семья одного из операторов стеллатора. Шума в свое время — семь лет назад, — было достаточно, потому что у ребенка был один из самых первых в нашей республике случай гемосольвии. Если не самый первый. У самых истоков пандемии… Но мог ли подумать Острожко тогда, он, стажера-выпускника Политеха, впервые в жизни попав на Сарыч через полгода после всех этих печальных событий, что когда-то дождется обвинения в детоубийстве?

— …Мне другое выпало, — продолжил Афанасий Михайлович, вперив жесткий взгляд в Сергея, — и я не могу уйти, не пресекши зло.

Взгляд ли его имел особенную силу, или Сергей окончательно уверился, что перед ним больной человек, искаженно представляющий действительность и способный на любые действия, но напряжение наступило жуткое.

Холодно и скользко стало между лопаток, а ноги наоборот, обдало ватным теплом…

И тут мелодично и отчетливо звякнул таймер-сигнал к очередной фиксации показаний.

Сергей вскинул голову.

Все так. Девочку звали Оксаной. Оксана Чумак. Одно из самых первых заболеваний гемосольвией. Девочка умерла в больнице. Никакой, даже самой косвенной вины у Сергея нет и быть не может: гемосольвией нельзя заразиться. До сих пор никто не знает, отчего возникает и как распространяется эта детская болезнь. Смертельная болезнь, — но может быть, сам Чумак в гораздо большей степени невольная причина — встречал Сергей в прессе предположение о том, что болезнь как-то связана с наследственностью…

— Афанасий Михайлович, — твердо и спокойно, как по его представлению следовало говорить с больным, сказал Острожко и поднялся, — мне пора делать контрольную запись; а вы, пожалуйста, посидите спокойно. А потом, если хотите, еще поговорим. Только сразу предупреждаю: я к детским болезням никогда никакого касательства не имел. А может быть, даже наоборот: я же на «Чистое небо» работаю.

— Я посижу, — кивнул Чумак, вроде как разрешая, и поморщился будто от боли; да наверное и действительно от боли, потому что выловил из упаковки таблетку и быстро проглотил.

Несколько секунд — и отозвался вновь:

— Насчет же «спокойно» — это себе скажи. Ты ведь признался…

Машинально еще Сергей шел вдоль ряда приборов и, казалось, что-то записывал в оперативном журнале и только спустя добрых полминуты остановился:

— Признался? В чем?

— В убийстве. Ты убил мою дочь. Ты убил сто тринадцать тысяч двести… — Афанасий Михайлович быстро взглянул на часы и поправился: — Сто тринадцать тысяч триста детей. А будешь убивать по тысяче каждую неделю, если тебя не остановить.

Несколько секунд Чумак молчал. Казалось, что он борется с какой-то сильной болью. Потом он отозвался негромко и спокойно:

— Все. Теперь ты знаешь. Теперь ничего не изменит моя смерть: ты ничего не сможешь забыть. Совесть не убьешь.

— Дядько Панас! — Сергей, не выдержав, подскочил к Чумаку и схватив его за грудки, — да опомнитесь вы! Нашли виноватого! Гемосольвия же — это болезнь, да, страшная, да, неизлечимая, да, от нее умирают дети во всех странах, и может быть, действительно умерло уже сто тридцать тысяч — но я-то при чем?

— «Чистое небо», — бросил Чумак, и с неожиданной силой сжав Сергеевы запястья, отстранил его от себя. И посмотрел так, что показалось Острожко: все возможно, и как знать, что застанет напарник, когда войдет сюда через полчаса.

Будто убаюкивая, отвлекая, пытаясь разрядить напряжение, Сергей заговорил:

— Но это же программа во спасение человечества. Вы же старше меня, должны хорошо помнить, что творилось два десятилетия назад: кислотные дожди, смог, чудовищные домны, заводы, горы шлаков, карьеры, рудники, шахты — а сейчас? Все сырье дают диализные установки. Это же вековая мечта человечества: получать все сырье из океана. А стеллаторы наконец обеспечили энергией. Последние ТЭЦ закрыты, и уже решено столько проблем: голод победили… «Чистое небо» — это…

— Когда Сатурн начинает пожирать своих детей, Сатурна следует уничтожить, — раздельно произнес Афанасий Михайлович.

— Да с чего вы взяли, что «Чистое небо» имеет какое-то отношение к гемосольвии? — спросил Сергей, внимательно глядя Чумаку в лицо. — Это болезненная странная идея…

— Договаривайте, — бросил Чумак, недобро оскалясь. — Сумасшедшая идея. Бред сумасшедшего. Мне тоже однажды показалось… Показалось, что весь мир сошел с ума, если не хочет замечать очевидного. Но весь мир не может сойти с ума. А вот не замечать — потому что нельзя _такое_ замечать, потому что невыгодно, недопустимо, лишает приятного упования на «авось пронесет» может. Да и сам я не хотел понимать, думал, что все это — расплата за прошлый век… А это мы сами, «кудесники двадцать первого века…»