Хризантема - [78]
Хидео стоял в растерянности, потеряв дар речи. Сатико бросила взгляд на часы.
— Я как раз собиралась обедать, почему бы вам не присоединиться? Здесь неподалеку очень милый ресторанчик, там нам никто не помешает…
Набросив поверх костюма от Шанель кашемировую шаль, она грациозно поплыла к выходу. Хидео как завороженный двинулся следом. Мыслей в голове почти не осталось. Жена, любовница, развод — все осталось на обочине, беспощадно вытесненное ослепительным блеском экзотической красотки.
20
Ущербный месяц блестел яркой запятой в ночном небе над древним городом Камакурой. Кэнсё сложил листок со стихотворением в стилизованную фигурку лошади. За несколько минут до полуночи он вышел из храма в сад, желая встретить Новый год наедине со своими мыслями. Скрестив руки на груди и задрав голову кверху, дзэнский монах застыл в ожидании.
За стеной по ту сторону зарослей бамбука толпы горожан, разодетых по-праздничному, направлялись, весело болтая, в синтоистские храмы, чтобы в эту последнюю ночь декабря просить многочисленных богов об удаче.
Раздались первые удары колокола. Наступал Сёева ёндзю-ити, то есть сорок первый год правления императора Хирохито, по европейскому счету тысяча девятьсот шестьдесят шестой. Но самое главное, это был год Огненной Лошади, когда рождаемость в Японии резко падала и во много раз увеличивалось число абортов. Особенно несчастливыми считались родившиеся девочки. Редко кто мог похвастаться, что застал Огненную Лошадь дважды. В соответствии с восточным шестидесятилетним циклом в последний раз она приходила в далеком 1906 году, когда на троне еще восседал Мэйдзи, дед нынешнего императора.
Оживленные голоса за монастырской стеной достигали ушей монаха, но в сознание не проникали. Погруженный в себя, отгороженный облаком раздумий, защищавшим его лучше любой стены, он оставался наедине со звоном колоколов. Мысли мелькали, сменяя друг друга, пропадая и возвращаясь, словно страницы раскрытой книги, которую треплет ветер. Зажимая пальцем то одну, то другую, Кэнсё попеременно испытывал радость и боль, освежая в памяти моменты ушедшего года. Колокола все звонили и звонили. Наконец прозвучал последний удар.
«Мост перейден, — прошептал монах, обратив взгляд к небу, — начинается нехоженая тропа. — Он торжественно поднял правую ногу и сделал первый шаг, потом другой, третий, продолжая читать нараспев: — Всякий раз, просыпаясь, мы рождаемся, а засыпая, умираем. Жизнь возникает и гибнет день за днем. Жить значит пить из чаши тот напиток, что мы сами приготовили, — горький или сладкий, полезный или ядовитый, насыщающий или пустой…»
Выйдя из храмовых ворот, Кэнсё смешался с шумной толпой, блуждая по широким улицам и узким переулкам, пока наконец не вышел на дорогу, которая вилась по холмам прочь от города. Тень домов сменилась тенью кустов и деревьев, мостовая — камнями и утоптанной землей. Боковая тропинка повела вверх, все круче и круче, исчезая среди скал. Наконец открылась вершина горы, откуда с широкой каменной площадки открывался вид на бухту Сагами. Широко расставив ноги, монах-великан встал, переводя дух и наслаждаясь покоем. Уходящая луна мирно сияла среди россыпей звезд. Внизу стонали и вздымались темные волны, разбивались о подножие горы, поднимая ввысь фонтаны брызг и насыщая воздух волнующим соленым ароматом.
Достав из рукава теплого шерстяного кимоно бумажную лошадку, исписанную иероглифами, Кэнсё размахнулся и кинул ее с обрыва в пустоту. Кружась в воздушном потоке, белое пятнышко заскользило вниз, все уменьшаясь и уменьшаясь, пока не превратилось в еле заметную точку, которую слизнул пенистый язык волны. Довольный принесенной жертвой, дзэнский монах уселся на краю обрыва в позе медитации, закрыв глаза на красоты окружающего мира и впитывая открытой душой его внутреннюю сущность, очищая сознание от всех мыслей, кроме трепетавшего где-то в самой глубине радостного предвкушения рассвета — самого первого в новом году.
Без четверти двенадцать Тэйсин спустился с кухонного крыльца и не спеша пересек двор, держа над головой зонтик из промасленной бумаги и оставляя резиновыми сапогами цепочку следов на свежевыпавшем снегу. Ночь в Ниигате выдалась холодная, от морозного воздуха приятно пощипывало в груди. Ветра, к счастью, не было.
Остановившись у подножия деревянной звонницы, монах отряхнул зонтик и прислонил к столбу, потом стал, кряхтя, подниматься по узкой приставной лесенке. Колокол, висевший на самом верху под черепичной крышей, сиял темным бронзовым блеском, ярко выделяясь на белесом морозном фоне. Тэйсин постоял немного, осмотрелся. В ночной тьме не слышалось ни звука. Он прищурился, пытаясь разглядеть очертания храма, но дрожащая снежная завеса скрывала все вокруг.
Монах шагнул к колоколу, доски под ногами жалобно заскрипели. Сбоку на грубой деревянной полке стояла коробка, наполненная мелкими речными камушками. Камушков было ровно сто восемь. Тэйсин полез в складки зимнего кимоно, вытащил старомодные карманные часы, доставшиеся ему в наследство от Учителя, и бережно положил на полку рядом с коробкой. Всего лишь две минуты оставалось жить старому году — году, который отнял у него любимого Учителя и так круто изменил всю его жизнь. Тэйсин сложил руки и наклонил голову в молитве, готовясь к выполнению священной обязанности.
