Хреновинка - [46]

Только сплюнул да хотел немножко посморкаться — ой, ой! — два дьяволенка перед ним по дороге, как белки, скачут. Милицейский из револьвера в одного — раз, в другого — раз! Дьяволята — жжих! — и нету.

— Черта с два, чтоб я стал вас трусить, — самодовольно сказал он.

Вот и волисполком, а через дорогу изба колдуна, Архипыча. Милицейский остановился против колдуновских ворот, кровь то приливала к голове, то отливала, одна нога готова бы пойти, пожалуй, другая — стоп.

— Ах ты, пес, — выругался милицейский, а самого так и повело всего, аж плечами передернул. — Какой же я после этого кандидат в партию, дурак паршивый… Да что я, колдунов, что ли, не видывал? Что он, килу, что ли, мне сделает, хомут насадит, грыжу припустит или моей гражданской жене личность на затылок повернет? Иди, иди, паршивый дурак, не бойся!.. А вот я те потрясусь…

В этот миг колдуновские ворота сами собой распахнулись, и рыжая корова прямо к милицейскому. Милицейский так растерялся, что хотел из уважения шапку перед коровой снять, а корова облизнулась да человечьим голосом ему: «Ах, ты со двора пришел меня сводить?»

Милицейский взмахнул рукавами, ахнул — шапка слетела с головы, — и побежал.

— Стой, куда это ты? — остановил его мужик.

— Туда, — прохрипел милицейский, — сбесилась… Корова колдуна сбесилась…

— Чего врешь, тихо-смирно коровушка идет, — сказал мужик. — А чего это у тебя глаза красные какие? Луком, что ли, натер? И физиномордия опухши?

— Так, — сказал милицейский, задыхаясь. — С самогоном тут… Затрудненье такое вышло… То да се… Фу, батюшки мои, взопрел как!

Он присел на луговинку, закурил. Руки тряслись, едва крючок свернул. А мужик ушел. Сидит милицейский, дым пускает, а напротив — церковь божья.

— Все это затемнение народных умов, — сказал он в пространство. — Вот в партию попаду, буду пропаганду мужикам пущать, чтобы из церкви кинематограф сделали… Гораздо больше удовольствия.

Встал, отряхнулся и пошел к Арине. Колдун под окошком чай пил, издали борода белела. Милицейский на всякий случай какую-то молитву в уме творил. Ну, и ничего, ни коровы, ни чертей. Ах ты, дьявол, как же совместить?

* * *

Вот тут-то она и проснулась, вдова Арина, глядь… милицейский перед ней.

— Ишь ты, как сладко почиваешь, — сказал он Арине и покосился на зеркало, на самовар: ничего, благодаря бога, спокойно, окаянных нет.

Арина встала, потянулась, взяла на руки ребенка.

— А я с великой радостью к тебе, вдова.

— Ну? С какой? Уж не коровушку ли привел?

— Вот именно… По коровьей части.

Он полез в карман, хотел предписание вынуть, вдруг выхватил из кармана руку и с омерзением что-то швырнул на пол.

— Чего-то ты?

— Так… Животная одна, — упавшим голосом сказал он, плюнул на руку и вытер об шинель.

Арина ребенка жвачкой кормит, прекрасно улыбается. Милицейский ухмыльно головой крутнул, сказал:

— Вот видишь, крестьянско-рабочее правительство как заботится о тебе: наилучшая корова тебе вышла.

— А где же она?

— Ступай, веди. Вот и веревка, — проговорил милицейский, но в его руках вовсе не веревка, а черт знает что: в его руках был бабий повойник.

— Чья же корова-то?

— Корова-то? — переспросил милицейский и сунул красный повойник в карман. — Корова знатная. То есть такая корова, благодарна будешь.

— Да чья же? Уж не Кукушкиных ли?

— Корова-то? Нет, не Кукушкиных. А вот какая корова… С такой коровой любой парень на тебе, защурившись, женится. Не корова, клад! — Милицейский нагнулся и заглянул на улицу. — Да вот она идет. Вот у меня и предписанье, иди, бери. — А сам тихонько от окошка прочь: корова повернула к нему рога и что-то хотела спросить по-человечьи.

Арина крикнула:

— Как? Это?! Колдунова?! — бросила ребенка в люльку, брякнулась на кровать, завыла.

Баба плачет, ребенок плачет, милицейский в угол к печке сел, в его глазах темный свет дрожит, вот-вот сейчас черти примерещатся.

— Мне бы только в партию попасть, — провилял он шепотом, — там так обработают меня, что… — А вслух сказал:

— Что ж, корова настоящая, корова дойная, ты взглянь, вымя-то какое… А во избежание предрассудков каких темных, ты ее можешь святой водой окропить, даже батюшку, отца Кузьму, позвать с иконой, с богородицей.

Но баба отмахивалась руками, совсем округовела баба, уткнулась в подушку, выла.

— Эх ты, дура, дура, — сказал милицейский наставительно. — Самый паршивый ты бабий элемент… Нашла кого бояться, колдуна… Тьфу!

А баба закричала в двадцать ртов:

— Да вы сдурели с волисполкомом-то своим поганым! Чтобы я, да чтобы у колдуна… Корову? Да я ему лучше последнего петуха отдам. На!!

Тут милицейский вытаращил безумные, красно-огненные глаза, разинул рот: на печке сидел порядочных размеров черт, он прищурил желтый глаз и норовил набросить петлю из веревки на шею милицейского.

Милицейский хлопнул дверью и по всей лестнице съехал на собственном седалище, крича:

— Ей-богу, это моя у него веревка! Ей-богу!!

Вот и весь немудреный мой рассказ. Другие скажут: а почему, мол, не обратились к комсомолу? Комсомол, наверное, не боялся колдуна.

Точно так. Комсомол, действительно, ни капельки не боялся колдуна. Председатель комсомола, Колька Зуев, даже сказал на митинге: