Хранитель - [50]

— Муж, дети, собака, всё как положено, — продолжила пытку разговором Лариса. — Ты животных-то любишь, Петя?

— Люблю, — ответил журналист, краем глаз замечая через открытую дверь столовой, как Иван направился в туалет. Нужно было срочно вежливо прервать разговор. — Лариса Геннадьевна, я пойду покурю? — предпринял попытку Ручкин, опасаясь того, что медсестра тоже окажется курящей.

— С ума, что ли, сошёл? — удивлённо выпучив глаза, произнесла она.

— А что такое?

— Какая я тебе Лариса Геннадьевна? Просто Лариса. Ясно?

— Ясно, Лариса.

— Вот так-то лучше. Ладно иди кури, куряка.

Пётр Алексеевич быстро ополоснул кружку от чая и спешно направился в туалет. В туалете стоял дым коромыслом. В отсутствие медсестры больные, воспользовавшись свободой, оккупировали туалет. Курили одновременно человек десять. Некоторые из них, заметив Ручкина, попытались спрятать дымящиеся сигареты, другие же не обратили внимания. Журналист с трудом нашёл нужного ему человека. Тот стоял в углу и чего-то ждал.

— Угощайся, — повторил привычную процедуру Ручкин.

Иван молча взял протянутую ему сигарету, так же молча прикурил и выдохнул дым под потолок, добавив тумана в помещении. Пётр Алексеевич на мгновенье задумался, как же ему построить диалог.

— Так как тебя зовут? — начал вновь Ручкин.

— Я бог, — ответил душевнобольной.

— Хорошо, давай поиграем в ассоциации, — предложил журналист. — Хранитель?

В ответ тишина.

— Кинжал?

Снова никакой реакции.

— Анна? — перебирал варианты Пётр Алексеевич.

Мужчина лишь молча курил сигарету.

— Анна Серафимовна? — попробовал ещё одну попытку Ручкин.

Иван удивлённо посмотрел на журналиста. В его глазах что-то промелькнуло.

— Анна Серафимовна, — произнёс Пётр Алексеевич уже более чётко и по слогам.

Иван весь задрожал и покрылся холодным потом. Лицо его сделалось бледным.

— Анна Серафимовна Раскова, — вновь произнёс журналист.

Больной задрожал ещё сильнее и начал беззвучно открывать рот в попытках что-то сказать.

— Ну же, — произнёс Ручкин.

— А, а, а, Аветис, — наконец выговорил Иван.

Пётр Алексеевич широко улыбнулся, цепочка сложилась, а потом медленно и вкрадчиво произнёс прямо в лицо больному:

— Бештау.

Иван выронил сигарету, быстро-быстро начал тереть руку, затем с криком выбежал из туалета. Журналист поднял с пола сигарету, смыл её в унитаз и тоже вышел в коридор. Настроение стремительно улучшалось. Многое стало ясно, осталось проверить одну деталь. Но не сейчас, для этого у него есть вся ночь и часть утра.

— Где тебя носит? — схватив за руку лжемедбрата, прокричала в ухо Галина.

— А что случилось?

— Тебя там Яшка ждёт, весь испереживался, я ему гитару принесла.

Ручкин быстрым шагом направился в четвёртую палату. Войдя, он увидел, что Планер сидит на кровати и с умным видом настраивает гитару. Напротив него, на соседней койке сидели трое больных, приготовившись слушать маэстро. Возле дальней стены, накрытый красным одеялом, не реагируя на происходящее, громко храпел четвёртый больной. Пётр Алексеевич встал тихо возле стены. Планер заметил его, слегка улыбнулся, надел очки и принялся играть популярную мелодию. Играл он и вправду хорошо, даже отлично. Пальцы левой руки ловко бегали по ладам, а пальцы правой виртуозно плавали по струнам. Он сыграл ещё одну известную мелодию, затем спел песню из советского фильма. Пел он тоже хорошо, несмотря на лёгкую шепелявость из-за отсутствия части зубов. Голос у него был в меру высокий, с приятным бархатным оттенком. Он удивительно гармонировал с аккомпанементом.

— А сейчас я спою песню, которую я написал больше десяти лет назад. Она называется «Костёр любви». Яков Михайлович начал играть мелодичное медленное вступление, а затем запел:

Я всхожу на костёр и гляжу на толпу,

Ты глядишь на меня, лишь слеза по лицу,

Как всегда, ты прекрасна, даже в этот рассвет,

Средь безумья и крови тебе места здесь нет.

Мне не страшно гореть в этом адском огне,

Когда рядом есть ты, помогаешь ты мне.

Я готов разорвать эти путы и страх,

Только слово одно у тебя на губах.

А толпа всё кричит, не понять ей меня,

Я горю на костре и сгораю, любя,

Не понять им ту боль, не понять им ту страсть,

Что сгорает в огне, лишь родившись опять.

Я взошёл на костёр и гляжу на толпу,

Ты глядишь на меня, лишь слеза по лицу,

Я могу разорвать эти путы и страх,

Только слово одно у тебя на губах

Как всегда, ты прекрасна, даже в этот рассвет,

Но стоишь и молчишь, видно, слов больше нет.

Прозвучал последний аккорд, и песня закончилась. В тишине незаметно вошедшая Лариса Геннадьевна громко шмыгнула носом, утёрла рукавом халата слезу и произнесла:

— Трогательно-то как. Ты мне слова потом, Яша, перепиши.

Незаметно наступило время отбоя. За окном уже давно стемнело. Большинство больных уже разошлись по своим палатам и улеглись в кровати. Оставалась небольшая часть сидящих на диване, перед телевизором. Но и их разогнала деятельная Лариса Геннадьевна. В отделении наступила тишина. Медсестра попросила Ручкина приглядеть за отделением, а сама ушла вздремнуть в сестринскую на пару часиков. В этот раз в задачу Петра Алексеевича входило следить за тем, чтобы в отделении было тихо, и совершать обход палат каждый час.