Хранитель древностей - [82]

– Самолет пролетел, – сказала она. – Вон-вон, над горами огонек. Часто что-то стали они летать за последнее время.

– Да, часто, – невесело подтвердил директор. – Очень часто.

Настроение у него заметно испортилось.

– Ну а раскопки у тебя как? – спросил он хмуро. – Одних копыт да рогов накопал, а? Бросай все это дело. Сматывай палатки и приезжайте сюда. Вот и все.

Я вынул из кармана бляшку и протянул ему. Он равнодушно взял ее в руки, осветил папироской и вдруг ахнул, высек огонь из зажигалки и стал жадно рассматривать.

– Откуда это у тебя? – спросил он.

Я сказал, что дала в горах буфетчица.

– А у нее откуда?

– А ей принес какой-то пьяный.

– Да? Пьяный? – в восторге крикнул директор. – Вы слышите, Клара, пьяный! Ну, все! Значит, есть где-то спящая красавица, есть, есть! Нам тоже вчера принесли в музей две такие бляшки и серьгу с верблюдом. Я уж хотел посылать за тобой, а Клара сказала: «Да ведь это из нашей же коллекции, у нас при прошлом директоре всю коллекцию скифского золота раскрали». Клара, смотрите, видите? – И он сунул ей бляшку в руки.

– Да, – сказала серьезно Клара, глядя на меня. – Да, хранитель, значит, действительно ваша красавица ждет вас где-то. Надо искать.

Я промолчал.

– Ваша красавица, хранитель. Ваша! Археологическая! – повторила Клара с нажимом.

Директор поглядел на нее, хотел что-то сказать, но вдруг махнул рукой и отошел.

– Пока! – крикнул он. – До завтра.

– Ладно, – сказал я Потапову. – Пошли и мы.

И мы пошли.

– Стойте! – крикнула вдогонку Клара. – Стойте. Я вас провожу. – Она подбежала к нам. – Ну, стойте же, товарищи. – И она нас обоих подхватила под руки. – Завтра, если будет хорошая погода, надо съездить в горы. Если это действительно горное золото…

К себе я ее не пустил. Мы попрощались на пороге.

– У меня очень не убрано, – сказал я ей. Потапов как вошел, так и рухнул на диван, только сапоги сбросил. Когда я вернулся с чайником, он уже храпел. Лицо у него было изможденное, желтое, с запекшимся ртом. Я осторожно приподнял его голову и подсунул подушку. Он даже и не шелохнулся, только бормотал что-то. Я пошел, сел за стол, налил себе холодного чая, но только пригубил и отставил. Не хотелось ни сидеть, ни пить, ни думать. Тогда я достал из шкафа пальто, бросил его на пол около дивана, положил в изголовье пиджак, лег и сразу же заснул. Спал я часа три и проснулся от собственного крика. Впрочем, может, это мне тоже приснилось. В комнате было по-прежнему тихо. Светлый лунный квадрат лежал на полу, и в нем шевелились какие-то неясные тени. Тишина стояла такая, что было слышно, как перекликаются собаки всего города. Я подошел к окну, асфальт блестел (значит, пролетел дождик), с другой стороны улицы поднимались неподвижные темно-синие тополя – парк. И ни прохожего, ни проезжего! Все спало, спало, спало… «Ну, хоть одно-то хорошо, – смутно подумал я, – с этой дурацкой историей теперь покончено! Впрочем, и вообще-то мы все придумали со страху! Что же?… Ведь и черт когда-то существовал. Его тоже видели». Я вынул из кармана бляшку и немного повертел ее в руках. «Вот бляшка: где-то разграбили богатое женское погребенье, и золото уже пошло гулять по рукам. Не сегодня завтра они появятся в скупке и у протезистов. Значит, надо не опоздать, завтра же сделать заявку. Пойти в управление милиции или в НКВД»… И тут вдруг кто-то совершенно ясно и отчетливо сказал мне в ухо:

– Уходи, пока не поздно! Скажи, что получил телеграмму от матери, и уезжай! Чтоб завтра тебя здесь не было! Слышишь?

Это была трезвая, совершенно дневная мысль, из числа тех, которые приходят внезапно, поражают своей ясностью и достоверностью и именуются «озарением». Я вздохнул, отошел от окна и уже хотел лечь спать, как в коридоре рядом хлопнула дверь, заплакал ребенок и женский голос запел:

Все люди-то спят,

Все звери-то спят!

Одна старуха не спит,

У огня сидит,

Мою шерсть прядет,

Мою лапу варит.

Скырлы, скырлы, скырлы,

Отдай, старуха, мою лапу.

«Это у нового завхоза поют», – подумал я. Наступила минута тишины, потом резко скрипнула колыбель и опять тот же голос повторил таинственно и зловеще:

Отдай мою лапу, старуха.

«Вот где чертовщина-то», – подумал я и поглядел на часы.

Было уже три часа. Спать не хотелось. Прошвырнуться, что ли? Может, тогда лучше засну…

Я очень люблю ночную Алма-Ату: ее мягкий мрак, бесшумные ночные арыки, голубые прямые улицы, дома, крылечки, низкие крыши. Весной – тяжелые и полные, как гроздья винограда, кисти сирени; осенью – пряный аромат увядания; зимой – сухой хруст и голубые искры под ногами. Как бы ты ни волновался, что бы ни переживал – пройди этак кварталов двадцать, и все станет на свое место: сделается ясным и простым. Только не торопись, а иди потихонечку, насвистывай что-нибудь, кури, если куришь, грызи семечки и отдыхай, отдыхай!

Путь, который я проделывал в эти часы, всегда одинаков: сначала через весь город к головному арыку – посмотреть, как несется по бетонному ложу черная бесшумная вода, потом вниз, к Алма-Атинке, к ее плоским низким песчаным берегам; посидеть там, опустить ноги в холодную воду, помочить голову, а потом встать и, не обуваясь, пройти по не совсем еще остывшему асфальту в парк; сделать полный круг около него, потолковать с ночным сторожем – казахом-стариком, отлично, без запинки говорящим по-русски, покурить, что-то такое от него выслушать, что-то такое ему рассказать и уже усталым, успокоившимся, ленивым и добрым идти и ложиться. Вот этот путь я проделал сейчас. Но когда я подошел к собору, то увидел, что на лавочке со сторожем сидит и еще кто-то незнакомый в стеганой ватной куртке. «Кто же это такой?» – подумал я.