Хранитель древностей - [63]

– А клады? – спросил я.

– Да что клады? Что вы мне все время толкуете про клады? – заорал он на меня. – Кто нашел, тот нашел, а кто не нашел, так еще сто лет впустую прокопается – вот и все, спрашивать-то не с кого. И вообще, – закончил он вдруг с внезапной злобой, – долго ли будет научной работой республиканского музея командовать отставной комбриг! Это же вам не дивизия все-таки, дорогие друзья, а наука. Надо же знать край!

Все это было очень неприятно выслушивать, и у меня так и вертелся на языке вопрос: «Да тебя-то кто неволит? Не нравится – подай рапорт, слезай с гор и садись со мной писать карточки». Но я молчал и только слушал. Но вот это-то и раздражало его больше всего. Он вдруг ударил кулаком по мраморному столику и выкрикнул несколько негодующих фраз. Их можно было отнести и к директору, и ко мне, и к раскопкам, и к музею в целом, и вообще ко всему чему угодно. Он понял это, вдруг спохватился и оборвал себя на полуслове.

– Ну, ладно, – сказал я и подошел к шкафу. – А про это что вы скажете?

– И поставил на стол коробку с бляшками.

Он хотел что-то ответить, но тут вошел дед-столяр. Карман брюк у него слегка отдувался, а сам он уже был навеселе.

– Ну, граждане ученые, – сказал он, опускаясь на шатучий железный стульчик. – Кончен бал, огни потухли, пора и вам по домам. Я внизу уже все закрыл.

– Вот что, дед, – сказал я, придумывая, как от него отделаться. – Шкаф-то, оказывается, не заперт, придется тебе за ключом сбегать, а то ведь золото тут, червонное.

– Да оставь, оставь тут, – сказал дед пренебрежительно. – Все цело будет. Кому они нужны, пятаки твои? В них и золота-то на гривенник.

– Нельзя, дед, – ответил я. – Драгоценный металл это, не положено.

– Драгоценный, – сказал дед насмешливо. – Вот у меня драгоценный металл в кармане, это да! – Он вынул из кармана бутылку и поставил на стол. – А закуска у тебя есть?

– Так вот эти бляшки, – сказал я, поворачиваясь к деду спиной и не замечая его пол-литра. – Вы их уже видели?

Корнилов кивнул головой.

– Показывал Родионов.

– Так значит находится где-то поблизости могильник, и, очевидно, богатый могильник, женский. Ведь все это части какого-то женского украшения.

Корнилов покосился на меня.

– Были, – проворчал он, – были частью украшения; раз эти штуки у вас на столе – значит, они были да сплыли. Сейчас на их месте пустая яма с косточками. Все остальное унесено.

– Это не факт, – сказал вдруг дед твердо, – унесли бы, так это не принесли бы. А раз они здесь, то значит верно Родионов говорит, что их где-то в ручейке подобрали.

Корнилов удивленно посмотрел на деда. Я рассмеялся. Дед вечно был в курсе всех наших дел. Он все видел, все слышал, все чуял. Даже когда Клара отлучалась ко мне, позабыв запереть шкаф со спиртом, дед уж был тут как тут, он стоял около шкафа, ворчал и орудовал. И склянка у него откуда-то появлялась, и воронку он находил тут же, и все у него было в аккурат.

– Вот дед правильно сказал, – засмеялся я, – логика у него железная: знали бы люди, откуда эти бляшки, не отдали бы их задарма первому встречному. Я тоже думаю – могильник этот не тронут.

– Так где же он, – быстро спросил Корнилов, – где? Скажите, так я сразу туда побегу с лопатой. Я развел руками. Да, где он – в этом все и дело!

– Ну, вот то-то и оно-то, – вздохнул Корнилов. – Эти клады, дорогой, заговоренные, в руки они так не даются.

Он вздохнул и взял бляшку в руки. И тут я увидел нечто очень странное. Длинные пальцы Корнилова вдруг сделались какими-то необычайно бережливыми, чувствительными, чуткими. Он действительно чувствовал всей кожей, всеми кожными сосочками кончиков пальцев. Он как бы просветил эту бляшку насквозь, выявил то, что было стерто временем, погибло под ударами молотка, казалось – исчезло навсегда. Его пальцы бегали, нащупывая незримые следы очертаний и рельеф рисунка, бляшка заговорила формой, весом, шлифом поверхности, своим химическим составом. Лицо его было по-прежнему неподвижно, хмуро, и только, пожалуй, выражение какой-то сосредоточенности, похожей на легкую задумчивость, вдруг появилось на нем. Я не мог отделаться от впечатления (и потом, когда я вспоминал, оно становилось еще сильнее и сильнее), что Корнилов чувствует незримую радиацию, звучание, разность температур, исходящую от этой крошечной пластинки. Наконец он положил ее на стол.

– Да, это очень любопытно, – сказал он. – И вы, вероятно, правы, это именно часть женского украшения. Может быть, такая бляшка нашивалась на одежду, как аппликация, а может…

И в это время погас свет.

– Здравствуйте пожалуйста! – сказал дед крепко. – А если б я сейчас пил?

– А что это? – воскликнул я.

– Да Петька со светом там, – сказал дед. – Набрал лампочек, выкрасил их как дурачок и вот сидит любуется, пробки жжет. Сколько раз я ему говорил – одни смешки! Смешно дураку, что сумка на боку, идет и потряхивает. У тебя на чердаке сидит! Что, не знал разве? Уж неделю оттуда не слезает, приспособил там себе какой-то агрегат из фанеры и сидит, пережигает пробки. А ну-ка пойдем, посмотрим…

Петька у меня на чердаке! Ничего хорошего мне это, конечно, не сулило. Я нащупал дверцу шкафа, открыл ее, вынул две свечи, зажег их и сказал: