Храм - [84]

— А потом?

— Судя по всему, оба вспомнили, зачем пришли. Они удалились на отгороженную Генрихову половину и вынесли оттуда его чемоданы — наверняка битком набитые моими вещами. Я даже не потрудился пока проверить. Они вышли за дверь, точно воры с мешками награбленного добра. Генрих перебросил через плечо униформу, которую он, разумеется, не упаковал, поскольку она была нужна ему как «вещественное доказательство». Когда он проходил мимо меня, мне вдруг показалось, что он хочет от нее избавиться — думаю, потому, что для него она все равно пропала, к тому же была омерзительной, за что нес ответственность я. Как бы там ни было, он ШВЫРНУЛ ее в меня, прямо в залитое кровью лицо, отчего она сделалась еще грязнее и противнее. Поступил он не очень по-дружески, хотя и только что спас мне жизнь. Вероятно, это доказывает, что он не хотел меня спасать.

— А он сказал что-нибудь, когда ее швырнул?

— Да, и с тех пор я пытаюсь понять, что он имел в виду.

— Что же он сказал?

— Всего одно слово: «ДЕРЬМО».

— А ты что-нибудь на это ответил?

Впервые за весь вечер Иоахим искренне рассмеялся.

— Мне стало интересно, не думает ли он, что я насрал на его замечательную униформу, поэтому я ответил: «Не дерьмо, а СЛЮНА!»

— А может, он имел в виду, что это ты — дерьмо? — Пол расхохотался.

Смеялись оба. Потом их смех сменился тем настроением, которое, казалось, было хуже депрессии. То было предчувствие безысходности, ожидавшей всех и вся — предчувствие новой картины мира.

— Кстати, а за полицией ты послал?

— Нет. Да и не было смысла. Полицейские, если бы они даже догнали Генриха, поверили бы всем показаниям против меня, которые ему велел бы давать Хануссен. Ведь полиция — тот же Эрих Хануссен, разве что в отличие от него имеет право носить оружие.

— Так что же ты сделал?

— Что я сделал? Ну, пошел к своему врачу. Это очень хороший врач. Он еврей.

Потом Иоахим обхватил голову руками и просидел так минут пять. А опустив руки, он внимательно оглядел комнату, останавливая взгляд на обломках крушения. Полу вспомнилось, с какой гордостью обозревал он некогда свою квартиру.

— Ну что ж, Пол, думаю, вечеринка, которая началась три года назад, когда Эрнст привел тебя сюда в тот первый вечер, окончена.

— Все, что сломано и разбито, можно заменить. Ты еще сможешь устраивать вечеринки. У тебя много друзей. В конце концов, Вилли, первый из твоих друзей, с которым я познакомился в Гамбурге, только что помогал тебе наводить порядок, как помогал наводить порядок после той первой вечеринки.

— Разве я не говорил тебе, что Вилли женится? К тому же, как тебе известно, Вилли для меня слишком хорош. По-моему, мне было бы интереснее жить, скажем, с Хорстом. Мне нравится думать о его черном мирке.

— Вилли и сам говорил мне, что собирается жениться. Его Braut — нацистка. Как ты думаешь, Вилли тоже станет нацистом?

— Нет, никогда. Ни в коем случае. В Вилли, пускай даже он вступит в партию, нет ничего от нациста. Ведь значение имеет только то, каков человек в душе. Самое страшное, что в наши дни очень многие стали в душе нацистами, даже не будучи пока еще членами партии.

— Во всяком случае, другой твой друг, Эрнст, членом нацистской партии никогда не будет.

— Эрнст не желает больше со мной общаться. Он слишком ВАЖНИЧАЕТ. Совсем в небеса воспарил. — Иоахим поднял руку к небесам. — Он все кружит и кружит, думая, где бы спуститься на землю. По-моему, вряд ли уже в Германии. Наверно, приземлится в Англии. Тогда ты сможешь каждый день ходить к нему в гости и любоваться его коллекцией, привезенной из Гамбурга.

Они выпили еще по стакану, после чего Иоахим, подняв свой стакан, сказал:

— Ну, выпьем за твое пребывание в Берлине, за поездку к твоему другу Уильяму Брэдшоу, который мне очень понравился. Он такой умный, такой занятный. Правда, его друг мне понравился меньше. — Потом он спросил: — Ты еще в Гамбург вернешься? Как долго ты пробудешь в Берлине?

— Не знаю. Мы с Уильямом хотим поговорить о своей работе. Намереваемся каждый день встречаться.

— A-а… твои стихи! Вы что, будете вечно этим с ним заниматься?

— Конечно нет. Мы с Уильямом будем друзьями всю жизнь, это я знаю. Но не всегда будем вместе.

Наступила долгая пауза, в конце которой Иоахим сказал:

— Помнишь те долгие разговоры о жизни и поэзии, о фотографии и ЛЮБВИ, которые мы с тобой вели, пока Генрих принимал солнечные ванны на скалах — когда мы говорили СЕРЬЕЗНО?

— У меня очень плохая память на события, но я помню все, о чем мы тогда говорили.

— А ты никогда не жалел о том, что это не может длиться вечно? Тебе не кажется, что мы с тобой похожи на двоих людей, которые всегда будут одиноки и которые, только потому, что это неизбывное одиночество их объединяет, могут говорить друг с другом так, как не могут больше ни с кем, даже с самыми близкими?

— В поезде, по дороге в Англию, после того как я оставил вас с Генрихом в Боппарде, я представил себе, что и наш разговор, и наш совместный поход длятся вечно.

— Так разве нельзя прямо сейчас выйти отсюда и отправиться в Афины и Рио-де-Жанейро (куда я ездил в прошлом году как представитель отцовской фирмы и который мог бы тебе показать), в Мексику и Перу, и каждый день разговаривать вдвоем по часу, а то и больше?