Храм - [79]

Он надел шляпу, расправил плечи, бросил свирепый взгляд в сторону Лотара и начал подниматься из-за стола. Уильям сказал:

— Отто всегда так себя ведет, если чувствует, что обманывают или даже в чем-то ущемляют одного из моих друзей. Он проникся к тебе огромной симпатией, Пол.

Затем он на беглом немецком указал Отто на то, что если он набросится на Лотара, все стоящие у стойки примут его за сторонника берлинской молодежи, решившего бросить вызов всему Гамбургу. Громко ворча, Лотар уселся на место.

Иоахим одной рукой обнял Пола и ласково произнес:

— Пол верит в любую небылицу, кто бы ее ни сочинил. В сущности, Пол, ты сам во всем виноват. Ты же ввел Лотара в искушение, поэтому его нельзя винить в том, что он злоупотребил твоим доверием.

— Я не согласен, — сказал Эрнст.

Уильям, который, увидев Лотара издали и даже не поговорив с ним, счел его привлекательным, сказал:

— Нет, я не согласен с тем, что Пола одурачили. В конце концов, не говоря уже о том, что когда-нибудь Лотар, возможно, и вправду уедет в Штутгарт, его обещание туда уехать — всего лишь обычная формула вежливости, подобная словам героинь одной чеховской пьесы, которые обещают уехать в Москву. Ведь только малодушное восхищение мелкопоместным дворянством мешает Чехову признать, что девушки из «Трех сестер» постоянно пытаются занять у брата денег на дорогу в Москву.

— Лотар все деньги, которые занимает, отдает шлюхам. Я случайно об этом узнал, — сказал Иоахим.

— Ну разве это не в высшей степени благородно, по-рыцарски? Он не тратит их на себя. Он отдает их дамам. В конце концов я и сам живу на деньги моего дядюшки Уильяма, чьим неблагозвучным именем мама нарекла меня, дабы к нему подольститься и сделать меня наследником. Дядюшка Уильям — скряга и проныра. Поэтому мне постоянно приходится писать ему и просить то, что можно назвать и деньгами на билет в Штутгарт. Коли на то пошло, напиши я ему, что мне нужны деньги, чтобы оплатить Лотару проезд в Штутгарт, дядюшка Уильям мог бы отнестись к этой просьбе вполне сочувственно. По крайней мере, это было бы не так скучно, ведь нам обоим уже надоело использовать в качестве предлога то, что моя хозяйка в очередной раз повысила плату за комнату, — сказал он, покосившись на новый костюм Отто. — Оправдания вроде «железнодорожного билета в Штутгарт» — это на самом деле формулы politesse[51], и свидетельствуют они лишь о тем, что Лотар не хочет предъявлять Полу банальные, вульгарные требования. Они свидетельствуют о том, что Лотар любит Пола. — Уильям был пьян.

Пола, который тоже выпил немало, так растрогала эта речь, что он подошел к Лотару и сердечно пожал ему руку. Лотар просто-напросто сказал «Gruss»[52], ничем не объяснив свое присутствие в Гамбурге. Но в конце концов, Пола это и не касалось. Пол сказал:

— Я с друзьями. Здесь нам поговорить не удастся. Приходи через два часа в пансион «Альстер», как тогда, когда я тебя фотографировал. — Он отсчитал деньги на такси.

— Нет.

— Почему?

— Ты мне не доверяешь. — Лотар вернул деньги на такси Полу. — Не хочу брать у тебя деньги.

— Тебе придется ехать туда на такси. Возьми, прошу тебя.

— Я приеду в пансион «Альстер» только при одном условии.

— Каком же?

— Если ты больше никогда и ни на что не будешь давать мне денег.

— Я и не даю тебе денег, это на расходы. Что ж, я согласен, буду только оплачивать твои расходы — дорогу и все такое прочее.

Лотар положил деньги в карман и сказал:

— Einverstanden[53]. По рукам! — Он пожал Полу руку, скрепляя сделку. — Увидимся через два часа в пансионе «Альстер».

Выпуская Лотара в час ночи из пансиона на улицу, Пол испытывал таинственный трепет из-за того, что после долгих споров уговорил-таки Лотара принять двадцать марок в качестве денег на расходы.

Наутро Пол поднялся рано и отправился в привокзальную гостиницу, где остановились Уильям и Отто, чтобы на прощанье с ними позавтракать, а потом проводить их на берлинский поезд. Уильяма он нашел уже в столовой, за грязным, не накрытым скатертью столиком, на котором были ржавые ножи, фарфоровые кружки и тарелки. Кофе был ужасный, булочки черствые, а джем представлял собой водянистую кроваво-красную жидкость. Уильям сидел там, точно фигура святого в пустыне с фламандской картины, в окружении ножей, гвоздей, хлыстов — всех атрибутов своего мученичества. Все это он разыгрывал как комедию. К сожалению, Отто еще храпел в постели, и некому было оценить драму, спектакль о тех жертвах, что Уильям принес ради его костюма.

— Уберите от меня чашу сию! — сказал Уильям, прижавшись губами к краю кружки, отпив глоток горького кофе и с отвращением ее отодвинув. После чего, мельком взглянув на черствые булочки, добавил: — Немыслимо, несъедобно, неописуемо.

Он разрезал булочку пополам, намазал половинки джемом и с наигранно мрачным видом человека, едящего хлеб Мужа Скорбей, весело произнес, продолжая жевать:

— Я всю ночь думал о твоем приезде в Берлин. Сейчас я все это очень ясно себе представляю! Уверен, ты согласишься, что мы не должны постоянно следовать друг за другом, но все же должны находиться друг к другу достаточно близко, чтобы встречаться, когда пожелаем. Довольно скоро я намерен уехать из Халлешес-Тора, поскольку мать Отто, похоже, не вполне одобряет мои отношения с ее сыном — впрочем, на самом-то деле ей наплевать. Это попросту ее формула для повышения платы за комнату. Собираюсь снять комнату неподалеку от берлинского Вест-Энда. Я знаю на Ноллендорфплац один пансион с чудесной покладистой хозяйкой. А потом мы могли бы подыскать тебе комнатенку где-нибудь на соседней улице.