Храм Согласия - [70]

* Прославленный диктор Всесоюзного радио, сообщавший вести с фронта.

Когда маленький генерал прикалывал к гимнастерке Александры медаль “За освобождение Праги”, его дрожащие пальцы невольно чуточку вдавились в ее грудь – это очень не понравилось Александре.

Наверное, чтобы скрасить неловкость, генерал тут же спросил:

– Первая награда?

– Никак нет! Награждена орденами Трудового и Боевого Красного Знамени, Красной Звезды, медалью “За отвагу”.

– Ого! А чего не носите?

– Ношу на парадной гимнастерке, а эта – рабочая.

Генералу очень хотелось поговорить с Александрой, но он не нашел о чем, замешкался.

– Да, тогда вам мало, тем более… – наконец, проговорил генерал нечто невнятное. Возможно, он имел в виду, что Александра непосредственно участвовала в спасении его драгоценной жизни. – Ладно, я это так не оставлю… Сделайте представление, – кивнул он адъютанту. – На что? Пока не знаю, оставьте графу свободной… Я был без сознания и не мог вас видеть. А вы меня вспомнили? – с надеждой спросил маленький генерал Александру, уж очень не хотелось ему отходить от нее.

– Сейчас вспомнила: пулевое проникающее ранение правого легкого на уровне четвертого и пятого ребер, сквозное пулевое ранение задней трети правого плеча…

– Это диагноз, – с детской обидой в голосе казал генерал. – Ладно, извините, – и он отошел вручать медаль “За освобождение Праги” следующему награжденному – этой медали удостоились все госпитальные, всех чинов и должностей.

Она и вправду вспомнила его левое легкое – она его расправляла…

Странно, но от прикосновений маленького генерала, от его явной робости Александра вдруг впервые за годы после исчезновения из ее жизни Адама почувствовала себя женщиной.

Ираклий Соломонович пытался оставить начальство на обед, но генерал со свитой уехали, даже не попрощавшись толком ни с Иваном Ивановичем, ни с Папиковым, ни с Александрой, а только козырнув всем на прощание уже от виллиса, в который садились.

Ираклий Соломонович накрыл праздничный стол во дворе госпиталя – никто не был обойден вниманием, и это делало праздник волнующим.

– Ваша работа? – спросил Александр Суренович Ивана Ивановича за третьей. – Я обратил внимание, как часто вы ездили в штаб армии всю вторую половину мая и весь июнь.

– Насчет генералов почти не моя, а за остальным, конечно, я проследил. Если бы кого-то обошли, лучше было бы?

– Не лучше, – сказал Папиков, – будь здоров, товарищ генерал-лейтенант.

– Буду, товарищ генерал-майор, – в тон ему ответил Иван Иванович.

Обмывали ордена и медали, макая их металлические части в стаканы с разведенным спиртом, с новых погон свинтили звездочки и тоже обмывали отдельно.

– Генералам нашего госпиталя слава! – крикнула Александра.

– Слава! Слава! Слава! – троекратно подхватил хор голосов.

Все чокались, невзирая на чины и должности, все были счастливы.

– Ну вот, и гостинцев нам прислали, – сказал Папиков, – так что зимовать будем здесь.

– Перезимуем! – весело подхватила Наташа, которой зимовать здесь с Папиковым было совсем неплохо.

“Бедная моя мамочка”, – подумала Александра.

XL

Когда Ксениина мама или бабушка по отцу случайно встречали на улице Алексея-пастуха, они демонстративно отворачивались от него, а зря: если бы присмотрелись, то поняли бы, что давным-давно он совсем не тот Леха-пришибленный. Положение Ксении скоро стало понятно обеим женщинам, и они смирились, а Алексея простить не могли. Иначе как “старым дурнем” бабушка его не называла, а что касается Ксенииной матери, то она деликатно помалкивала: во-первых, Алексей был ее ровесник, а во-вторых, она сама родила Ксению в неполных восемнадцать и читать мораль ненамного опережающей ее саму дочурке было как-то неловко. Ситуация осложнялась еще и тем, что между невесткой и свекровью были традиционно не лучшие отношения: ни по поводу Ксении, ни по поводу Алексея они до сих пор так и не поговорили между собой начистоту, что дополнительно усложняло их и без того нелегкие отношения друг с другом.

Игра в молчанку давно угнетала Ксениину бабушку, маму, саму Ксению, Алексея и Глафиру Петровну, – каждому было что сказать, у всех накипело на сердце, все понимали, что дальше тянуть нельзя. Мама и бабушка Ксении преподавали в двух разных школах поселка русскую литературу, и в ноябре в девятых классах они как раз проходили с учениками понятия “текст” и “подтект”. Так вот, этого самого “текста” в их общении друг с другом было совсем немного, притом легкого, наполненного лишь простеньким бытовым смыслом, а “подтекст” нависал над душой каждого тяжелой глыбой, из-под которой не то что вылезти, которую тронуть было боязно.

Гибель Ивана подействовала на поселковых удивительным образом: и старые, и малые враз прекратили злословить по поводу Лехи-пастуха и Ксении, отныне все приняли их отношения всерьез и сочли законными и естественными. Ксении в феврале 1946 года должно было исполниться шестнадцать лет – по меркам того степного южного поселка, где они жили, возраст, вполне подходящий для замужества.

Ксениины бабушка и мать были пока не на стороне влюбленных, поселковое общество как бы дало добро, Иван Ефремович Воробей и его дружок Витя-фельдшер не видели в происходящем ничего предосудительного, а Глафира Петровна даже за Ванька не держала обиду на Ксению: “Не мучься, Ксень, он бы усе рамно нарвався, ни седня, так завтрева, така яго планида”. Глафира Петровна всегда говорила на смешанном русско-украинском языке, и все прекрасно понимали ее.